Лицей послушных жен (сборник)
Шрифт:
Его голос был хриплым.
В конце концов, произнеся еще несколько отмороженных нот, он закашлялся, как старый курильщик, и чертыхнулся: «Черт! Разве ты не слышишь, болван, у меня стерлась трость?!»
Да, я слышал, что звук стал хуже.
Конечно, трость, или как ее еще называют, язычок – то, что образует звук внутри инструмента, давно износилась, как кроссовки у футболиста. Я это заметил еще позавчера. Но менять ее здесь казалось невозможным. Я требовательно относился к такой важной детали, поэтому трость моего саксофона была изготовлена на заказ у мастера, который жил за тысячи километров
Это был единственный мастер в мире, которому я мог доверить изготовление нового язычка. Дело в том, что он делал его не из синтетических материалов и не фабричным способом. Делал из камыша, который, по каким-то странным суевериям, собирал и высушивал в определенные дни и определенное время суток. Так делали его отец и дед, так научили делать и его.
Трости были «фирменными», так как на каждой микроскопическими буквами были вырезаны его инициалы – «Т.» (что означало Теодор) «П.» (что означало Павлишин). К тому же меня привлекало и то, что он изумительно изготавливал «джазовые» лигатуры [5] не из металла, а из кожи. И эту кожу он обрабатывал по собственной технологии.
5
Хомутик с двумя винтами, при помощи которого трость прикрепляется к мундштуку саксофона.
Когда-то я ездил к нему, а последние несколько лет из-за недостатка времени получал нужные детали только почтой.
И вот теперь, как на грех и совсем не вовремя, пришло время заменить трость!
Я растерялся. Сто раз проклял себя за легкомыслие. Если здесь я еще отыграю свои концерты, то вряд ли смогу достойно представить себя в туре с Бреговичем. А искать другую трость где-нибудь не было смысла, ведь я давно проверил: мой сакс мог говорить только с фирменным язычком марки «Т. П.».
Хотя, кажется, три-четыре дня у меня будет, и я успею смотаться в Очеретянск (так назывался городок, где жил пан Теодор) на машине туда-обратно.
Утром я пошел на встречу с Атанасом Тодоровым – тем самым менеджером, что привез мой контракт.
Мы договорились встретиться в девять в кафе «Синий конь».
Великолепная Прага утопала в золоте и багрянце прекрасной солнечной осени. На еще зеленой листве кустов грелись на солнышке огромные скопления красно-черных жучков, которых мы в детстве называли «крестоносцами». Своими красными панцирями они напоминали такие же плотные скопления крыш старой Праги, хорошо просматривающиеся с холма, на котором стоял наш отель.
Я сто раз фотографировал этот пейзаж – и днем и ночью. Но каждый раз делал новый снимок и каждый раз находил новые нюансы, как на картинах импрессионистов.
Сегодня терракотовая черепица крыш была покрыта сединой первой изморози. Но легкий, едва заметный холодок постепенно таял в золоте солнечных лучей, как ледяной кубик в бокале с шампанским.
Я спустился к Карлову Мосту в приподнятом настроении, мысленно кивнул рыцарю с лицом Марины Цветаевой, который, по иронии судьбы, стоял напротив окна ее бывшей пражской квартиры.
Бросил несколько монет в шляпу длинноволосому хиппи с белой крысой на плече, который всегда лежал в арке навзничь и временами довольно забавно (для туристов) изображал приступы тропической лихорадки. Хиппи звали Карл, его крысу – Гамлет. Вообще, оба были
Я всегда считал, что Карлов Мост – это дьявольское создание Петера Парлера, замешанное на яйцах, твороге и молоке шесть веков назад, – самое лучшее, самое магическое место в мире. По крайней мере, там, проходя вдоль галереи скульптур, молчаливой и весьма красноречивой, я не чувствовал тщеславия даже тогда, когда запросто здоровался со всеми святыми, включая группу святого Луитгарди.
Единственное, что никогда не приходило мне в голову, так это приложиться ладонью к медному кресту, которым на парапете отмечено место казни Яна Непомуцкого. Не то чтобы я не почитал святого мученика, наоборот, его вполне понятная мужская отвага во время пыток вызывала у меня большое уважение: богослова казнили за то, что он не выдал тайну исповеди королевы Софии. Просто я видел в этом ритуале абсолютно «туристическую фишку», которая давно уже стала разменной. Гиды, выстраивая группы в огромные очереди к этому кресту, всегда предупреждали, что он исполняет все желания, но взамен отнимает у человека год жизни. А потом, перекуривая, с улыбкой наблюдали, как из очереди постепенно выпадает наиболее рассудительный народ.
Идя мимо этого святого места, я подумал, что именно сейчас охотно бы пожертвовал годом жизни за новую трость.
Мост еще не был переполнен туристами, над ним еще висел легкий флер утреннего тумана, и я решил, что пару минут позора стоят одной важной детали для моего верного спутника жизни.
Озираясь, не наблюдает ли за мной Карл, я подошел к парапету и, делая вид, что это случайный жест, положил ладонь на медный крест…
На удивление, он уже успел прогреться. Что теперь? Надо просить. Но какими словами говорят со святыми?
Я сказал так: «Слушай, старик, мне позарез нужна трость! Дай мне возможность и время найти ее!» Потом я сказал «аминь» и посмотрел на Непомуцкого, который стоял на противоположной стороне парапета в венке, сложенном из пяти острых звезд, и подмигнул ему: «Ок?»
Но тот в своем экстатическом порыве не обратил на меня никакого внимания.
Зато по контракту, который привез Атанас Тодоров, у меня, к счастью, оказалась целая неделя свободного времени.
То есть я мог спокойно отыграть два последних концерта с Петровичем и Барсом, еще и устроить им приличную «отвальную», а потом смотаться на родную землю и преспокойно достать там камышовый язычок, без которого мой металлический товарищ был всего лишь кучкой железа.
Глава вторая
Трость
«…Он был чуть ли не единственным белым тенор-саксофонистом, который играл на уровне с черными. А переиграть черных – это надо быть в джазе полубогом!
Его называли Мистер Звук – Стен Гетц.
Стенли Гаецкий, украинский еврей… А знаешь, все, что связано с этим национальным коктейлем, даже если он замешан родителями, а ты никогда не видел родину, отравлено такими мелодиями, что… мама-дорогая! Нет ничего более щемящего, чем народные мелодии. Услышишь – и сам вынешь из себя душу! И уже она – не твоя, а отлетает за каждой нотой, а тело – это так, тлен, тлен…