Личное оружие (сборник)

Губанов Олег Сергеевич

Чему я научился? Швырять лопатой грунт за спину чуть ли не на трехметровую высоту, подкидывать его вперед метров на семь для последующей перекидки к бадье, научился попадать кувалдой по клину при удалении встретившейся в котловане скалы, катать тачку с землей и камнями по хлипким, узеньким доскам, орудовать киркой и ломом, ходить с носилками.

Что узнал? Табельщица Нина Петровна сейчас сожительница нашего нынешнего бригадира Гамова, но ребенок у нее будто от Сенокосова!

Игорь Шмелев — кучка нелепых, совершенно необъяснимых для его лет наклонностей, которых он, подозреваю, нахватался, как собака блох, от соседства тут с некоторыми совершенно определенными личностями.

После получения аванса мы с ним в складчину купили продукты — сахар, масло, консервы, чай, взяли на пристанционном базарчике ведро картошки. На первый совместный ужин припасли бутылку вина. С нее все и пошло, наверное. Утром мой Горь наотрез отказался вставать на работу. Кроме него в комнате остался и Бочонок (тот, для кого Нина Петровна в день моего приезда прикупила карту), это он Шмелеву накануне вечером налил почти полный стакан водки. Предлагал и мне, но я отказался и ушел спать, предоставив Игорю уже на пару с Бочонком доканчивать ужин и убирать посуду. Вообще же наутро на мотовозе отсутствовала почти треть бригады и сам Гамов — слышно, что он вчера дебоширил дома. Ладно, думаю, пусть Горю зарплаты будет меньше, не нянькой же к нему я нанялся.

Когда вернулись с работы, я нашел Шмелева опять пьяным в дым, а из наших продуктов исчезло сливочное масло, сахар, консервы. Бочонок пояснил мне, что Горь продал все старушкам на базаре, деньги обратил в вино. Мне такая «кооперация» без надобности.

— Ну, и что ты думаешь? — спросил я на следующий день Шмелева.

— Ты извини, но как-то так получилось…

— Тебя что, мать уронила в детстве, у тебя провалы совести, а может, ты алкаш?

— Скажешь тоже! Ей-богу, просто ничего не соображал.

— Не соображал бы, так на деньги за сахар купил бы ведро соли, скажем, а не вино. Соображал, значит.

— Не, ну серьезно…

— Ладно. Что есть, то доедим вместе, а там — извини уж. И больше со мной не затоваривай ни о чем. Ты мне не интересен…

Интересное заключение: оказывается, просто наличие денег резко меняет иных людей, обнажает их пороки, обесценивает все ими раньше сказанное.

Помню, в день выплаты аванса нас с работы привезли ровно в пять часов вечера. Переоделись, у кого было во что переодеться, почистили свою робу, у кого не было сменки, пошли в большую пустовавшую комнату в доме, где жили Гамов с Ниной Петровной. Там уже, из той второй бригады женатики в приличных костюмах скучковались вокруг своего звеньевого, седовласого, широкоплечего мужика, фамилия его была Виноградов. А рабочие называли его попросту Кузя.

Началось профсоюзно-производственное собрание. Приехавший представитель администрации открыл собрание, потом выступили Гамов, Нина Петровна. Государственный план, рабочая честь, дисциплина, спаянность коллектива, воодушевление, трудовой энтузиазм… Честно говоря, мне делалось как-то неуютно, оттого что такие слова говорятся Гамовым, что-то похожее я чувствовал, когда Галя Кустова пачкала свои губы ругательствами. И воспринимались-то эти речи с прилежным вниманием, оказывается, только теми из наших бригадников, кому они, как говорится, были до лампочки, — Кузины мужички в это время переглядывались, сдерживали улыбки, звеньевому приходилось шикать на них.

Я получил сорок рублей, из них десять тотчас же в сторонке забрал у меня Гамов.

— Для Сенокосова, — кратко пояснил он. Потом выяснилось, что столько же он брал и у всех остальных членов нашей бригады.

Люда с получением аванса в тот же вечер отпросилась у Рогова на четверо суток и уехала в Белогорск.

«Сына навестить ей надо же!» — пояснила мне Галя Кустова. Вот это да! У нее имеется сын, она уехала, даже не предупредив меня…

XI

Прочел

свой дневник до сегодняшнего дня. Детство все это: многозначительные фразы о любви, о смысле жизни. Слышал звон, да не знаешь, где он. Разве ж я чего-то ищу, какой-то смысл? Живу как выпало, не трепыхаясь, почти равно отношусь и к тем, кто нравится, и к тем, кто не нравится, сам, кажется, определенных чувств ни у кого не вызывая. Рассказать о себе нечего, да и если б что захотелось, то здесь это невозможно, не подходит по тематике, как говорится. Тут весело и бойко порой такую правду-подноготницу выкладывают во всеуслышанье, что в уме не укладывается и любой здравый, кажется, лучше бы скрывал это и помалкивал, чтобы себя не умалять.

В нашей комнате, например, в завзятые рассказчики суется Бочонок. А рассказы его — оплошная гадость! Взял в жены вдову с деньгами, помог их профукать, целый год мороча женщине голову, что ищет работу «на всю жизнь». Родился ребенок — разбежались. Завербовался на Дальний Восток, попал на строительство порта. В месяц работал не больше недели. У магазинов сшибал копейки на курево и хлеб, иногда удавалось добыть и на вино, но чаще — только на одеколон. В общежитии была кухня, где готовили еду, занимались этим, конечно, преимущественно девушки. Так вот Бочонок подстерегал время, когда на кухне никого не было, и уносил в свою комнату одну-две кастрюли с полуготовой едой, которую потом доваривал на своей электроплитке. Ни разу не попался. Убежать со стройки пришлось из-за другого: дознались будто, что он, пользуясь столпотворением у касс в дни выдачи зарплаты, получал деньги за других.

Забрался со страху в какую-то глухую рыбацкую деревушку и там опять присосался к одной простоватой женщине, наплел ей историю, что сам моряк, отстал от своего парохода, оказался без документов, а судно, мол, ушло в загранплавание неизвестно на какое время. Жил не тужил, выезжая во Владивосток «развеяться», снабженный своей обожательницей деньгами, отварной курицей, приодетый на дорогу. Говорил, что едет в контору, чтоб отметиться и разузнать о документах. Возвращался обычно гол как сокол, но с новой историей о краже вещей на пляже или с чем-нибудь подобным. Визит участкового милиции нарушил идиллию — пришлось подаваться дальше. С какого-то пункта дал матери в деревню телеграмму, и та прислала денег на «первое» время…

До сих пор от престарелой матери приходят Бочонку посылки с домашними тушенками, копчениями, в конвертах с письмами он первым делом находит пятерку-десятку. Присылает мать к зиме ему всегда варежки, шарфы, свитера собственной вязки — все это он распродает и обращает в водку.

— Ничего мне не надо! — бахвалится Бочонок. — Настоящий мужчина всегда должен быть немножко пьян, голоден, зол и настороже.

Бог с ним, с этим Бочонком, а вот про Тимоху Комарова я постепенно узнал, что у него в обшарпанном дерматиновом чемодане полно справок, удостоверений в том, что он техник-строитель, сварщик, электрик, шофер и так далее.

Женившись в двадцать пять лет, он решил заработать на кооперативную квартиру. Стал бродить по деревням с бригадами строителей-шабашников, строил коровники, свинокомплексы, жилые дома. Знавал большие деньги, но на себе экономил каждый рубль, отсылая все жене, однако узнал вдруг… Приучился пить, во хмелю стал проявлять такое буйство, что скоро и среди шабашников его стали избегать как чумового. Плюнул. Спохватился вернуться к нормальной работе на нормальной стройке, да оказалось, что нет уже обычной терпимости ни к самому рабочему процессу, плановому, долговременному, ни к людям обычным. Поехал…