Личность

Голуй Тадеуш

В просторных комнатах своей квартиры Потурецкие томились одни. Приближалось рождество, и это одиночество, долгие зимние вечера без прослушивания передач из Лондона, без гостей, без совещаний и собраний казались страшно пустыми. «Штерн» пытался собраться с мыслями, пытался писать, но ничего из этого не получалось. Он выискивал любой предлог, чтобы оторваться от работы: то ему мешал скрип лестницы, то голоса на улице, то звук выстрелов где-то в городе, гул самолета, звук капающей воды из крана, кашель жены — все заставляло его мгновенно срываться со стула, и тогда он принимался расхаживать по комнате без всякой цели, то и дело выглядывая в окно на улицу. Они с женой почти не разговаривали, опасаясь скандала, но того, что они успели наговорить друг другу, было достаточно, чтобы он стал относиться к жене почти как к чужому человеку, если не сказать — врагу. И вместе с тем он ждал от нее нежности, простой женской нежности, ждал той минуты, когда сможет прижаться к ней, понимающей его, разделяющей его мысли и взгляды, пусть они и абсурдны, и неправильны. А жена твердо стояла на своем, была убеждена в правоте и своей, и товарищей по организации. Понятно, что в таком положении он искал поддержки, понимания, а может быть, и сердечности, такое выпадало ему в рабочие часы, когда находился с глазу на глаз с «Лехом». Ему-то он мог рассказать все, несмотря на разницу в годах, мог поделиться с ним начистоту, получить то тепло, которого ему так недоставало дома.

Однажды в книжную лавку заглянула красавица Мария. Она приехала в город в базарный день, под предлогом сделать кое-какие покупки.

На ней был ладно скроенный полушубок, меховая шапочка, из-под которой выбивались очень светлые волосы, снежинки таяли на темных бровях и ресницах, вся зарумянившаяся от мороза, она стояла в дверях, опустив плечи, и смотрела на застывшего неподвижно мужчину, у которого медленно темнели щеки и светлели глаза, стояла в тревоге, словно собираясь выпорхнуть на улицу, она часто дышала, а на губах ее играла легкая улыбка. В следующее мгновение она протянула руки и, когда они оказались уже в ладонях «Штерна», громко и беззаботно рассмеялась, повернув к нему голову, не в силах наглядеться на него. Они еще не сказали друг другу ни слова, не расцепили рук. Как прекрасно было смотреть на них со стороны. Наконец они заговорили, в их разговоре не было ничего особенного: просто ничего не значащие фразы, но каким тоном! С пим все в порядке, и с ней тоже: здорова. А я не очень. А ты? Я — как рыба! А я привезла масло, яйца, колбасу и рыбу тоже. Когда сочельник? Сам не знаю и так далее, и так далее, а голоса их становились все теплее, все тише. (…)

Письмо Кжижаковского

Уважаемый пан!

Я передал Вам рукопись своего романа, мне он больше не нужен, а Вам, наверное, пригодится. Прошу Вас не настаивать на дополнительных разъяснениях, что я мог сказать, то и написал. С издательством я договорился лишь об изменении фамилий, псевдонимов, названий местности, чтобы не было в романе никаких намеков на биографичностъ, однако в первоначальной редакции я твердо придерживался всех жизненных реалий. К этой теме я никогда больше не вернусь. Мне, надеюсь, нет надобности объяснять Вам, что это — роман, хотя в нем и нет ничего вымышленного, придуманного. Разумеется, некоторые диалоги и сцены подверглись литературной обработке, но по существу сохранили достоверность. Представляет ли этот труд историческую ценность — судите сами. Я не намерен полемизировать с другими повествованиями на эту тему, например с автобиографическим романом Цены или с научными исследованиями историков. Для меня достоверной личностью является мой Потурецкий, что, кажется, сходится с ленинским понятием истины, надеюсь, что Вы помните эти слова. Вы как историк должны быть довольны своим выбором, поскольку образ Потурецкого достаточно монолитен, в его биографии нет ни значительных конфликтов, ни особо драматичных путей познания правды, а кроме того, ему повезло, он погиб в 1943 году, так что с любой точки зрения — с ним все в порядке.

Еще раз повторяю: я не хочу возвращаться к тем временам по причинам, вероятно, Вам известным. Мои увлечения юности окончились безвозвратно.

Желаю успехов в работе Кжижаковский.

P.S. Никакими адресами я не располагаю, а также ни с кем из тогдашних знакомых не поддерживаю никаких отношений.

Список лиц

Вацлав Потурецкий, «Штерн» — умер в 1943.

Ванда Потурецкая — умерла в 1943.

Анна Потурецкая-Новицкая — Катовицы, Брыюв, ул. Освобождения, 47/33.

Ян Добрый, «Ян» — больница (?)

Тадеуш Кромер — в Англии.

Земба — умер в 1956.

ген. Сташевский — умер в 1964.

Леслав Кжижаковский — Варшава, ул. Подгалян-. екая, 121/1.

Мария Доом-Кжижаковская — умерла.

Анастазий Бартодзей, «Настек» — умер.

Петр Манька, «Волк» — умер в 1964.

Мария Винцентекова — повят Остружно, Вроцлав, 42.

Гжегорчик, «Гжегож» — умер.

Адам Юрговский (Юрковский) —?

А. Рыдзель, «Ковальский» — «Молот» —?

Владислав Цепа, «Хель» — умер.

Константин Стефаник — Краков, ул. Флорианская. 13.

Завещание (?) Потурецкого

(сохранявшееся у Марии Винцентековой)

Дорогая моя дочурка!

Ты еще не умеешь читать, а когда научишься, меня уже, возможно, не будет. Поэтому я и пишу. Ты слишком мала, чтобы тебе обо всем рассказать, а мне столько надо тебе рассказать именно теперь. Это письмо будет храниться у тети Мани, но она не знает, что в нем. Я пишу его в сочельник под рождество в 1941 г., под тем самым деревцем, которое так тебе нравилось, в деревне, куда мы приезжали с мамой. Ты уже спишь, слышу твое ровное дыхание, вижу светлую головку у маминого плеча. Как же написать обо всем, чтобы ты поняла. Как я хотел бы дожить до той поры и быть с тобой, когда ты повзрослеешь, как бы мне хотелось выжить — для тебя. Я люблю жизнь, потому что люблю тебя, маму, всех вас и всех людей, люблю нашу родину и все, что связано с ней: деревья и леса, луга и горы — все. Хотелось бы жить, чтобы беречь все это, бороться за то, чтобы люди были счастливы, не знали голода и тревог, унижений и отчаяний, которых они не заслужили. Пусть будет даже беда, но одна для всех, и пусть будет справедливость — тоже общая. Пусть будет мир, без армий, без страха, без угроз. Пусть исчезнут границы и власть денег.

Дорогая дочурка, этот мир, вымышленный мной, будет рождаться на твоих глазах, и его рождение не пройдет без борьбы. Не бойся ее, потому что это будет последний бой.

Я ошибался, думая, что фашизм падет быстро, что начнется мировая революция и к власти повсюду придут самые лучшие люди, а пока весь мир еще тонет в крови. Эти потоки крови и море огня и меня изменили, и хотя я по-прежнему мечтаю о всеобщем восстании пролетариата и одной большой социалистической республике, я отдаю себе отчет в том, что нужно думать в первую очередь о Польше. Чтобы она возродилась, мы должны убивать тех, кто убивает, подвергать террору тех, кто терроризирует, ненавидеть сеющих ненависть, но одним нам это не под силу. Единственная возможность спасти весь народ — это скорая победа Красной Армии, и посему все, что мы делаем ради приближения этой победы, ускорит наше спасение.

Я горд тем, что я — коммунист. Коммунизм — это будущее мира, а значит, и твое будущее. Всегда верь его героям, тысячам прекрасных людей, погибших за правое дело коммунизма. Помни, что жизни мы сами даем смысл и что каждый, кто хочет с гордостью носить высокое звание «человек», должен сознавать, что он — частица человеческого сообщества, а сообщество должно опираться на правду, и оно не безлико, это коллектив, состоящий из личностей.

Твоя мама больна, люби ее, она прожила нелегкую жизнь, в которой ей всегда не хватало теплоты. Трудные времена не позволяют мне заботиться о ней так, как она этого заслуживает. Я тоже больной, но наша мамочка об этом не знает и никогда не узнает. Вообще надежды на то, что мне удастся пережить войну, мало. У меня нет никаких сбережений, которые бы я тебе мог оставить. Мы жили скромно. Я не уверен даже, будешь ли ты помнить нас, ведь ты такая маленькая. Мое сердце разрывается от отчаяния, когда я подумаю, что ты можешь остаться одна, моя дорогая, моя любимая.

Твой отец

Письмо тетки

Многоуважаемый пан!

Я рада, что мои бумажки Вам пригодились. В шкатулке, о которой я Вам писала, что он дал мне на хранение, находились письма, счета и другие документы. Последнее письмо я прочитала Анке после смерти Потурецких, ей тогда было уже шесть лет и она многое понимала, но что она никогда их не увидит, этого она понять не могла. Не знаю, почему она потом не вспоминала о тех бумагах, а я перед тем, как их выслать, поплакала, прочитав все снова, и опять воспоминания ожили и все предстало так, как наяву. И тот вечер в сочельник, когда они приехали почти в последний момент, когда уже стемнело, на велосипедах, по снегу, а мы уж думали, что не приедут, и малышка, Анка то есть, плакала, потому что услышала, как

я сказала, что, наверное, уж не приедут, и мы уж как раз собрались садиться за стол, и, чтобы веселей было, я зажгла свечи, а тут и услышали велосипедные звонки. Вацек не был размазней, и уж если он написал то письмо дочери в сочельник, то, значит, предчувствовал. Что касается того, что оба они были больны, то я знала только о Ванде, она с молодых лет жаловалась, после желтухи у нее болела печень, а о Вацеке я ничего не знала, и Ванда тоже, он скрывал свою болезнь от всех, и даже теперь неизвестно, что у него было. Один раз только он сказал, что был у врача, когда поехал в Краков, и смеялся, что тот ему рекомендовал абсолютный покой. За эти три дня, что они были у нас в деревне, я заметила, что между ними что-то произошло, но не из-за болезни, оба были какие-то молчаливые, даже о политике говорили мало. Из дома не выходили и ни с кем не хотели видеться, хотя раньше часто выступали у нас с разными лекциями. Люди жалели, потому что всем интересно было услышать о том, что делается на фронте, и в стране, и в Турниках, и к чему надо быть готовым, потому что гитлеровцы начали все сильней прижимать деревню, людей угоняли на работы, и поставки продовольствия становились все больше, и вообще страшно было жить. А Вацек, так тот даже на меня рассердился, когда ему Ванда сказала, что он не может оставаться на прежнем месте, а я ее поддержала, тогда он сказал, что мы против него сговорились. Она мне все рассказала о том, как опасно и почему, я ведь раньше ни о чем не знала, и когда однажды приехала зимой в Гурники после той истории с заложниками, то только радовалась, что ничего с ними, а особенно с Вацеком, не случилось.

Вот пока и все. До свидания. Мария В.

Пришелец оттуда

(воспоминания Петра Маньки от 10.Х.1963, Архив революционного

движения ЦК ПОРП, дело 118/III)

(…) В начале 1942 г. положение в «Союзе» было следующим: организацией руководила тройка в составе Потурецкого, Доброго и Маньки, остальные члены-организаторы являлись активом. Тогда еще не было четкого распределения обязанностей и четких форм партийной работы. Были следующие группы, которые мы называли кружками: «Настека», состоявшая из рабочих (17 человек), «Леха» — молодежная (6), Зембы — из интеллигенции (11), шесть сельских, крестьянских групп, находящихся под моим руководством (42), а также отдельные товарищи, деятельностью которых занимался Добрый (около 50 человек). Под нашим большим влиянием находился книжный кооператив, входивший в потребительскую кооперацию «Пяст», главным образом, его низовые работники. Ванда Потурецкая занималась вопросами взаимопомощи, конспиративными складами и связью. Как уже я говорил ранее, шли переговоры относительно слияния с четырьмя группами, действовавшими в четырех других городах нашего воеводства, имелись контакты с подобной организацией в Кракове и с мелкими группами во Львове, а также с отдельными лицами. Все эти связи сходились к Потурецкому. Только в этот период, в результате вынужденного ограничения деятельности Потурецких, все эти контакты ослабли. Самой мощной подпольной организацией в Гурийках был Союз вооруженной борьбы, однако его несколько раз здорово потрепало гестапо. На рубеже 1941–1942 гг. внутри него произошла реорганизация, которую проводили присланные офицеры. Одним из них был уроженец Гурников Адам Юрговский, о котором я скажу ниже. Пепеэсовцы из «Свободы, Равенства, Независимости» [16] имели влияние на работников типографии и часть интеллигенции, а также на железнодорожников, но они и людовцы [17] потеряли уже в первые месяцы многих ценных людей, пользовавшихся заслуженным авторитетом в городе, видимо известных немцам, поскольку именно их схватили в первую очередь. Эндеки [18] рассчитывали, главным образом, на поддержку мещанства и студенчества, были довольно многочисленны, но слабо организованы. Наряду с этими «классическими» группировками в Гурийках существовало еще несколько военных организаций, как, например, группа «Независимой Польши» [19] под командованием полковника Сташевского. У нас не было контактов даже с ними.

16

Подпольная организация, созданная во время оккупации правыми деятелями ППС.

17

Члены крестьянской партии «Стронництво людове» в довоенной Польше.

18

Члены крайне правой националистической партии «Народова демокрация» («Стронництво народове») в довоенной Польше.

19

Подпольная военно-политическая организация, созданная в 1939 году сторонниками Пилсудского.

По своим политическим взглядам руководящая тройка «Союза» была неоднородна. Идейным руководителем по-прежнему оставался Потурецкий, но Ян Добрый частенько навязывал ему свои сектантские воззрения, ссылаясь на то, что он один является, а вернее сказать — являлся, членом «подлинной» компартии и у него одного установились «подлинные» контакты с рабочими. И то и другое было правдой. Позиция Доброго неожиданно окрепла в феврале 1942 года, когда в Гурники приехал его брат Войцех, один из членов инициативной группы коммунистов, находившихся в СССР и переброшенных в Польшу. Ян Добрый уже тогда не жил у матери, полностью перешел на нелегальное положение и скрывался у путевого обходчика Калюса за городом под вымышленной фамилией, однако мать знала его адрес. Она-то и сообщила мне и Потурецкому, что оба брата хотят с нами встретиться в сарае Калюса за железной дорогой. Весть о появлении Войцеха Доброго обрушилась на нас как гром среди ясного неба. Когда мы шли на место встречи, вооруженные пистолетами, с охраной, состоявшей из четырех парней из распущенного на зиму отряда Цены, мы понимали, что должно произойти что-то очень значительное, переломное. Потурецкий был взволнован: к нему прибыл кто-то оттуда, из страны, в которую он верил, прибыл через Варшаву, и, по словам матери братьев Добрых, «со страшно важным делом». Нам обоим казалось, что он прибыл специально к нам, чтобы установить контакт с нашим «Союзом». Значит, там знают о нашем существовании, мы нужны им. Мы были горды. По пути совещались, о чем его спросить, а поскольку вопросов было великое множество, то мы распределили между собой роли. Потурецкий предполагал, что теперь-то наш «Союз» непременно станет составной частью польской коммунистической партии и он, «Штерн», полностью и безоговорочно подчинится новому руководству, которое должно состоять из членов КПП. Он беспокоился о том, как ему получше рассказать о своих политических ошибках и колебаниях, вспоминал отдельные положения программы КПП, существовавшей до роспуска партии, признавал, что программа «Союза» отличалась от КПП. Возможно, он даже боялся встречи с Войцехом. Должен признаться, что, когда прошло первое ошеломление, во мне пробудились подозрения. Войцеха я знал только понаслышке, и его неожиданное появление у нас в военное время, в период столь горячих боев, казалось мне немного странным. Я опасался провокации. Я никогда не принадлежал к слишком доверчивым, скорее наоборот — был полон недоверия, кроме того, я знал о столь же неожиданном появлении в Гурниках младшего сына А. П., Юрговского — «Козы» и о его разговоре с Кжижаковским. Появление двух этих людей невольно связывалось между собой. Мне подумалось: а не враг ли нам подсылает провокатора? Что из того, что Войцех Добрый был известным коммунистом? А кто он теперь — этого мы не знаем. Поэтому я позаботился об охране и прихватил пистолеты для себя и Потурецкого. Своими сомнениями я не стал с ним делиться, он высмеял бы меня, а я терпеть не мог его насмешек. С такими противоречивыми чувствами мы вошли в железнодорожную будку. Двоих ребят я оставил под навесом у входа, двое других вели наблюдение за железнодорожным полотном и дорогой.