Личные воспоминания о Жанне д'Арк сьера Луи де Конта, её пажа и секретаря
Шрифт:
— Какой конь был под тобой, когда ты была взята в плен? Кто подарил его тебе?
— Король.
— Ты принимала от короля и другие драгоценные дары?
— У меня были кони и оружие — и деньги, чтобы платить жалованье моей свите.
— А казна у тебя была?
— Да, десять — двенадцать тысяч крон. — Она наивно добавила: — Это не так уж много для ведения войны.
— Эти деньги до сих пор у тебя?
— Нет. Это ведь королевские деньги. Они отданы на сохранение моим братьям.
— Что за оружие ты пожертвовала на
— Мои серебряные доспехи и меч.
— Ты оставила их там, чтобы на них молились?
— Нет. Это было приношением по обету. У солдат есть такой обычай, когда они ранены. А я была ранена под Парижем.
Ничто не трогало эти каменные сердца, не волновало эти тупые умы даже трогательная картина, нарисованная ею в немногих словах: раненая девушка-воин вешает свои миниатюрные доспехи рядом с суровыми стальными кольчугами прославленных защитников Франции. Нет, они ее не видели, раз из нее нельзя было ничего извлечь на пагубу невинному созданию.
— Кто кому больше помогал: ты — знамени, или знамя — тебе?
— Дело не во мне и не в знамени. Победы даровал господь.
— Но все же на что ты больше полагалась — на себя или на знамя?
— Ни на то, ни на другое. Я уповала только на Бога.
— Верно ли, что во время коронации твоим знаменем осенили короля?
— Нет, неверно.
— Почему именно твое знамя внесли тогда в Реймский собор, а не знамена других полководцев?
Тут она кротко произнесла трогательные слова, которые будут жить, пока живет человеческая речь, и повторяться на всех языках, и волновать все благородные сердца до скончания веков:
— Оно вынесло тяжесть — оно и заслужило почет{9}.
Как просто и как прекрасно! Как это посрамляет изощренное красноречие ораторов! Красноречие было у Жанны прирожденным даром, оно давалось ей без усилий и без подготовки. Слова ее так же благородны как ее дела, как весь ее облик. Они рождались в великом сердце и чеканились великим умом.
Глава XII. У Жанны отнимают ее главный козырь
Следующим делом тайного судилища святейших убийц была такая подлость, что я до сих пор, на склоне лет, не могу рассказывать о ней хладнокровно.
Еще ребенком, с тех самых пор как в Домреми она впервые услышала Голоса, Жанна торжественно посвятила себя Богу, отдав ему на служение свою чистую душу и непорочное тело. Вспомним, что родители, желая помешать ей уйти на войну, повлекли ее на суд в Туль, чтобы принудить к браку, — на который она никогда не давала согласия, — с бедным славным хвастуном, нашим незабвенным товарищем, Знаменосцем, который пал смертью храбрых и покоится с праведными вот уже шестьдесят лет, — мир праху его! Вспомним, как шестнадцатилетняя Жанна сама вела свое дело в этом почтенном суде и не оставила клочка от притязаний бедного Паладина и как изумленный
Вы, конечно, помните это. Представьте же себе, что я почувствовал, когда гнусные попы, с которыми Жанна на протяжении трех лет четыре раза выдерживала неравную битву, вывернули все это наизнанку и представили дело так, будто Жанна потащила Паладина в суд за нарушение брачного обещания и требовала, чтобы он его сдержал.
Поистине, эти люди были готовы на любую низость в своем стремлении затравить беззащитную девушку. Они хотели доказать, что Жанна тогда позабыла данный ею обет безбрачия и намеревалась нарушить его.
Жанна рассказала, как было дело в действительности, но под конец вышла из себя и дала Кошону такую отповедь, что он наверняка еще помнит ее, где бы он сейчас ни был — жарится ли в пекле, где ему надлежит быть, или сумел обманом пробраться в другое место.
Остаток этого дня и часть следующего были посвящены старой теме мужской одежде. Гнусное занятие для почтенных людей! Ведь они отлично знали, что Жанна держалась за мужскую одежду больше всего потому, что в ее темнице безотлучно находились солдаты, и мужская одежда лучше защищала ее стыдливость, чем любая другая.
Судьям было известно, что Жанна намеревалась освободить пленного герцога Орлеанского, и им хотелось знать, как она думала это осуществить. Этот план, как все ее планы, был разумен, а рассказ о нем, как все ее речи, был прост и деловит.
— Я набрала бы достаточно английских пленных, чтобы обменять на него, а не то — пошла бы на Англию и освободила его силой.
Так она поступала всегда. Сперва пробовала добром, а если не удавалось, то решительным ударом, без проволочек. Потом она добавила со вздохом:
— Если бы я побыла на свободе три года, я освободила бы его.
— Твои Голоса разрешили тебе бежать из тюрьмы, если к этому представится случай?
— Я не раз просила их дозволения, но они не разрешают.
Вот поэтому-то я и думаю, что она надеялась на избавление через смерть в темнице в ближайшие три месяца.
— А ты убежала бы, если бы дверь оказалась открытой?
Она ответила откровенно:
— Да, потому что я увидела бы в этом Божье соизволение. Бог помогает тем, кто сам не плошает, как говорит пословица. Но если бы я не считала, что он дозволяет, я бы не убежала.
Тут произошло нечто такое, что убедило меня — а доныне убеждает всякий раз, как я об этом вспоминаю, — что в тот миг ее мысли обратились к королю и у нее мелькнула та же надежда, что и у меня с Ноэлем: спасение с помощью ее соратников. Я думаю, что это пришло ей в голову, но только на миг.
Какое-то замечание епископа заставило ее еще раз напомнить ему, что он судит неправедно и не имеет права председательствовать и что это грозит ему большой опасностью.
— Какой опасностью? — спросил он.