Личный демон. Книга 3

Ципоркина Инесса Владимировна

— Помнишь, я тебе обещала показать… кое-что, — мягко, успокаивающе произносит Наама, гладя Священную Шлюху по голове.

— Что? — безжизненным голосом спрашивает Катя, пытаясь изгнать из-под век тошнотворное зрелище: спина ее дочери, торчащие лопатки, словно сложенные крылья, бедра широко разведены и вмяты коленями в постель, среди скомканных простыней мелькают круглые розовые пятки. А на талии — широкие, грубые, совершенно мужские руки. Держат, поднимая и опуская, поднимая и опуская — мертвой, нечеловеческой хваткой. Не должны

родители видеть своего ребенка в такие минуты.

— Как твоя дочь гневается…

— Как нефилим, — устало перебивает Катерина. — Я помню нефилимов гнев.

— Теперь я показала тебе, как она любит, — продолжает мать демонов, точно не слыша катиных слов.

— Не рановато ли ей любить-то? — тоскливо вздыхает Катя. — Ей бы в куклы играть, мамины шмотки примерять, а она убивает и трахается.

— Да разуй ты глаза! — Низким гулом, звуковой волной, заменяющей ангелам и демонам голос, Катерину бьет по барабанным перепонкам, по лицу, по телу, опрокидывая навзничь на Шлюхин алтарь. — Это ты ее видишь ребенком! Ей не тринадцать лет и даже не двадцать. Твоей дочери столько лет, сколько ты ей отпустишь. Если ты позволишь девчонке повзрослеть — она станет зрелой женщиной, хоть сейчас под венец!

— С кем? С твоим ублюдком? — сцепляется Катя с матерью обмана. Ничего, в конце концов, она, Катерина, тоже Даджаль, воплощение лжи, еще посмотрим, кто кого.

— А твоя дочурка, значит, не ублюдок? — Глаза Наамы опасно сужаются. — Такой же ублюдок, как мое дитя. Только еще брошенный родителями, никому не нужный ублюдок, которого мое чадушко подобрало из жалости. Иначе старые богини твою кровиночку в распыл пустили бы. В нижнем замке Самайна, чай, не у мамоньки.

Катерина слышит внутри себя стон и скрежет зубовный — чей? Кэт, распятой на перекрестье дорог? Китти, отжатой досуха в жадно раскрытый рот богини? Ослепнув от своей и чужой боли, теряя остатки разума, Саграда вцепляется матери демонов в глотку, упирается коленом в жесткий живот — и перекидывает Нааму через себя, с размаху швыряя на каменную постель Священных Шлюх. И сама не замечает, как оказывается сидящей верхом на демоне, впившись пальцами в длинную хрупкую шею.

Вся эта мощь, обжигающая, будто лава, под темной кожей, перевитая жилами, точно проволокой, стреноженная, обездвиженная — под нею, под Катей. Наама не пытается сопротивляться, лежит, распластав по камню антрацитовые крылья, смотрит вбок, словно смерти ждет.

— Да что ж вы все жертву мне принести норовите? — рычит Катерина. — Ты можешь сказать, чего вы от меня хотите, по-человечески сказать, напрямую?

— Ты забываешь, кто я и кто ты. Я — мать лжи, ты — сама ложь. Я обманываю мир, ты обманываешь себя. Мы не можем разговаривать по-человечески. Потому что мы не люди.

— И что теперь?

— Как что? — ослепительно улыбается демон. — До шести подеремся, а потом пообедаем!

— Да мать твою… — шепчет Катя. — Твою ж мать. Скажи мне, скажи, что я должна сделать?

Я хочу, чтобы мои дети были счастливы, я хочу этого больше всего на свете. Не я, а они. Мне не нужна ни победа, ни свобода, ни любовь, черт с ними, черт с ними совсем. Скажи, что делать-то?..

— Отпусти их, — роняет Наама. — Мы не умеем отпускать СВОЕ. А ты — ты сумеешь.

— Но тогда… — Катерина слезает с демонского живота и вытягивается рядом. — Тогда твой… твоя… это чудовище уведет Дэнни к себе, в нганга.

— Или твоя красавица выведет мое чудовище оттуда. — Голос Наамы тих и безнадежен. — Если захочет.

— Захочу, — произносит кто-то, невидимый в темноте. Невидимый, неведомый, совершенно не похожий на маленькую девочку, впутавшуюся во взрослые игры.

Катя приподнимается на локтях и смотрит, приставив ладонь козырьком ко лбу, в вечный сумрак святилища. И видит их обоих: взрослую, такую взрослую женщину с длинными рыжими волосами, округлыми бедрами, чувственным ртом — и мужчину, похожего на Морехода: широкие плечи, бугры мышц, смуглая кожа, резкие черты лица. Они смотрят на Саграду с надеждой, кажется, целую вечность смотрят. А потом опускаются на колени — выверенным, идеально синхронным движением, будто в парном танце.

— Соедини нас, мать, — звучат два голоса, сливаясь в один.

И Пута дель Дьябло вместе с Лилит одинаковым жестом осеняют своих детей перевернутым крестом, благословляя и отпуская.

* * *

Когда Наама уводит его Саграду, Люцифер перегибается через подлокотник трона, вглядывается в темноту за спинкой, ищет глазами ту, что чернее самой тьмы. Богиня безумия выходит из тени, улыбаясь довольно и лукаво.

— Купилась?

— Купились. Обе. И моя девочка, и ее.

— Я про Катю, — отмахивается Апрель. — Твоим-то девчонкам только дай головой рискнуть — побегут впереди, дорогу показывая. Катенька — она другая. Ей и риск не нравится, и выигрывать она не любит.

— Все любят выигрывать, — лениво щурится Тайгерм. Словно большой черный кот, вальяжно развалившийся на троне сатаны.

— Ой. Ну ой, — ухмыляется богиня безумия, кокетливо морща нос. — Тебе ли не знать, как некоторые боятся выиграть. Даже в мелочах.

— Но мы заставим ее выиграть.

— Заставим.

— И будет счастлива, как миленькая.

— Она у тебя миленькая, — посмеивается Апрель. — Тебе не жаль с нею расставаться?

— До расставания еще далеко, — самодовольно тянет Люцифер. — Судьбу Денницы-младшей и Мурмур мы устроили… Кстати, теперь у меня не дочь, а сын.

— Какая разница! — отмахивается богиня безумия. — Стихии пола не имеют. Спроси у ветра и огня, девочка он или мальчик…

— Мальчик!

— Девочка.

Владыка ада и владыка умов переглядываются, строя друг другу злобные рожи.

— Конечно, для супругов так привычней, чтобы он был мужчина, а она — женщина, — соглашается Апрель.