Личный досмотр. Черная моль
Шрифт:
— Эк тебя трясет, матушка! Да нешто я твой авторитет подрываю?
— А кто, как не ты? Ты! Ты!..
— Сама подрываешь. И почему я должен, скажи на милость, каждый раз лучший товар Спиридоновой или там Голубковой отдавать? А другие девчата, по-твоему, не люди, им заработать не хочется?
— Не твоя забота! Моя!
— Нет, матушка, и моя тоже, — сурово возразил старик. — Я мастером был, еще когда ты вот такой девчонкой на фабрику пришла. По совести я тогда поступал с тобой али нет? То-то и оно! Таким и остался. А через тебя и на
— Да ты это что?.. — задохнулась от негодования Жерехова. — Ты что, рехнулся на старости лет? Грозить вздумал?.. Нервов моих на вас всех не хватает! Уйди от греха!
— И уйду!
Старик круто повернулся и направился к двери.
И тут у Геннадия возникло новое решение. Он с равнодушным видом отошел от объявления и направился к выходу из цеха. При этом он незаметно, но внимательно наблюдал, как старик мастер что-то объяснял одной из работниц, потом другой, затем направился к кладовке. Тут его и окликнул Геннадий:
— Степан Прокофьевич!
Старик обернулся и, хмуря брови, поглядел поверх очков на Ярцева.
— В чем дело?
Геннадий подошел к нему и негромко сказал:
— Мне бы поговорить надо с вами.
— Я, милый человек, на работе, — проворчал старик. — Времени на разговоры нет.
— Я, Степан Прокофьевич, тоже на работе, — с расстановкой ответил Геннадий. — Только работа моя такая, что я могу и утром, и вечером, и ночью поговорить, когда вам удобно. И непременно с глазу на глаз, без свидетелей.
Старик внимательно посмотрел на Геннадия и усмехнулся.
— Беспокойная у вас работа. Из какого же вы, извиняюсь, учреждения, если не секрет?
— Для вас не секрет, — улыбнулся Геннадий. — Только другим рассказывать пока не надо.
Он протянул удостоверение.
— Ага, — удовлетворенно кивнул головой старик. — Так и понял. Ну-к, что ж. Милости просим ко мне домой в таком разе. Если уже доверие ваше заслужил.
Сговорились они быстро. Затем Степан Прокофьевич отправился по своим делам, а Геннадий стал следить глазами за худенькой девушкой, на которую ему указал старый мастер.
Так вот она какая, эта Лидочка Голубкова… Настороженная, нервная, а во взгляде что-то жалобное и дерзкое одновременно, что-то затаенное от всех. И смех у нее и улыбка, когда перекинулась несколькими словами с соседкой, какие-то вымученные, горькие. А вот другую девушку, ишь, как резанула! Как зверек ощерилась. Но лицо хорошее, открытое, все на нем читаешь. Красивое, между прочим, лицо. Как, наверное, смеялась, как радовалась эта девчонка раньше! Видно, характер живой, искренний. Такую девушку Клим и мог полюбить, и она могла… Да, в беду попала, в беду…
На следующий день перед началом смены Лидочка Голубкова, заплаканная и перепуганная, заглянула в дверь кабинета Жереховой.
— Мария Павловна, — жалобно сказала Лидочка, и губы ее задрожали. — Что же мне делать теперь?
Жерехова
— А-а, ты… Ну, чего случилось?
— Вот. Глядите. За что это меня?
Лидочка положила перед Жереховой скомканную бумажку.
— «Повестка», — не спеша прочла та. — Ну, и что такого? Это же уголовный розыск, дура ты. Не тебя первую, не тебя последнюю вызывают. Вон два дня назад и меня вызывали. Помнишь? Я было не хотела в рабочее время идти, да начальство приказало. Там ведь следствие ведут насчет Климашина. Неужто не слышала?
— Слышала. Да я-то тут при чем?
— Вот так и скажешь. Ничего, мол, не знаю, ничего не ведаю. И все тут. Я им тоже так ответила. Ну, и утерлись. Эх, милая! Нас с тобой в данном случае это никак не касается.
Жерехова говорила уверенно, но при последних словах вдруг горько усмехнулась. Потом она достала из-под груды хлама в углу стопку лекал и протянула Лидочке:
— Сегодня по ним кроить будешь. А двадцать шапок скроишь из остатков. Они в наряд не пойдут. На финише я твою карточку заберу. Понятно? Ну, держи.
Но Лидочка, ничего не ответив, круто повернулась и выбежала из кабинета.
Весь день она не могла успокоиться, ее начал вдруг бить озноб, руки дрожали, в голове лихорадочно теснились обрывки мыслей: «Вот… в милицию меня… начинается… Надо Клима спросить, он знает… за что».
Внезапно острая боль пронзила ей руку. Лидочка громко вскрикнула и непонимающими, широко открытыми глазами уставилась на лежавшую перед ней шкурку черного каракуля, всю забрызганную пунцовыми каплями крови.
Опомнилась Лидочка только в медпункте. Тщательно перевязав ей руку, сестра укоризненно сказала:
— Внимательней надо работать, девушка. Видели, какой глубокий порез? Такой нож, как ваш, скорняцкий, — это, знаете, не шутка. Ишь, как побледнела. Ну, ничего, до свадьбы заживет. А сейчас отправляйтесь-ка домой.
Но Лидочка домой не пошла. Она долго без цели бродила по городу, зябко уткнув лицо в воротник шубки и следя глазами, как в неподвижном морозном воздухе медленно кружились снежинки.
Что же ей делать теперь? И зачем ее вызывают? Неужели из-за этого Климашина? Ведь она его почти не знала. А вдруг ее вызывают, чтобы арестовать? Вдруг узнали что-нибудь? Ох, тяжело, невозможно больше жить с таким страхом на душе. Все скрывать, от всех. От Клима даже.
С той ночи, когда он ее провожал, когда она вдруг так начала плакать и чуть не призналась ему во всем, он стал самым лучшим для нее, самым близким. И разве могла она тогда все ему рассказать? Нет, нет, ни за что! И теперь не расскажет. Ему хорошо: он честный. А она? Что они с ней сделали! Деньги! А на черта ей сдались их деньги, если она не может смотреть теперь Климу в глаза? И не прошлого ей стыдно: прошлое он знает, за прошлое он ее простил, она это видит. А вот простит ли теперь, если узнает? Нет, не простит. Прошлое — это была беда, а теперешнее хуже… Преступление!