Личный досмотр
Шрифт:
— Подонки! — вместо ответа выкрикнул Ладогин до боли знакомым голосом. — Мерзавцы! Скоты! Вы все будете сидеть за решеткой, все! Однозначно сидеть!
— Не может быть, — ахнул Костырев, сраженный наповал этим беспардонным враньем. — Бедный Векша...
— Да уж, — вздохнул Ладогин, — шума было до потолка и выше. Но, как видишь, все живы и до сих пор находятся на свободе, так что не отчаивайся.
— Ну да, — снова загрустил Костырев. — Тот в Думе хулиганит, а мой-то копыта откинул...
— Ну и что? — пожал плечами Игорь. — Ты-то тут при чем? Он показался тебе подозрительным, ты сообщил дежурному сержанту...
— Да он их всегда распускает, — резонно ответил Костырев.
— Вот пускай он и отвечает! — воскликнул Ладогин. — Он, а не ты, ясно? И нечего сидеть тут с похоронным видом, у меня от твоей уксусной рожи меланхолия. Слетай-ка лучше в буфет, возьми нам кофейку.
Надо мировую выпить, а то я вроде бы наговорил тут тебе чего-то сгоряча...
— Ничего, — вставая, сказал Костырев. — Я сам виноват. Поставил тебя в дурацкое положение...
— В самое дурацкое положение ты поставил Шестакова, — ответил Ладогин. — Вернее, положил.
Он кивнул на один из мониторов. На экране было видно, как деловитые санитары выносят из дежурки двое носилок. Лейтенант Углов с несчастным видом стоял в дверях, провожая подчиненных. Ладогин вздрогнул и до боли в глазах уставился в монитор. Один из санитаров показался ему знакомым. Через несколько секунд догадка превратилась в уверенность, и он отвернулся от экрана, точно зная, что никогда больше не увидит ни сержанта Шестакова, ни его смуглолицего смазливого напарника, имя которого все время забывал: Рашид?
Рустам? Да черт с ним, подумал Ладогин, слегка дрожащей рукой потирая висок. Теперь уже неважно, как его зовут.., точнее, звали.
— Ну что стоишь? — севшим голосом спросил он у Костырева. — Иди, иди, кофе хочется — просто сил нет терпеть...
Костырев ушел, и Ладогин снова взглянул на экран, но главный порученец Аркаши, мокрушник с двадцатилетним стажем по кличке Малявка, нелепо и смешно выглядевший в белом халате с завязками на спине, уже скрылся из поля зрения следящей телекамеры. Смешно тебе, подумал Ладогин, снова болезненно морщась и опять принимаясь тереть висок. Это, братец ты мой, не смешно, это страшно... Кассету надо будет стереть, решил он, но махнул рукой: такого распоряжения от Аркаши не поступало, и нечего задницу рвать по собственной инициативе... И потом, когда следствие наконец установит, что сержанты отправились в свой последний путь на машине «скорой помощи», непременно встанет вопрос: а где же кассета с субботней записью? Хорошо, если ее успеют до этого переписать обычным порядком.., ну а если менты проявят оперативность и обнаружат, что запись стерта раньше времени? Нет, решил Ладогин, Аркаша не дурак, потому и не сказал ничего насчет кассеты. А Малявку все равно не найдут, он и так третий год в бегах, и ничего, не жалуется...
Игорь посмотрел на дверь дежурки. Дверь была плотно закрыта, и оставалось только гадать, как себя чувствует и о чем думает оставшийся в одиночестве лейтенант Углов в ожидании следственной группы.
...Лейтенант Углов в этот момент меньше всего волновался по поводу грозившего ему служебного расследования. Он лежал на полу сразу за запертой на ключ последним из уходивших санитаров дверью и, судорожно хватая воздух широко открытым ртом, смотрел, как растет, расползаясь
Боли почти не было: обескровленное тело на глазах теряло чувствительность, у него уже не осталось сил на то, чтобы, чувствовать боль, и Углов уже не мог бы с уверенностью сказать, продолжает он зажимать руками свой вспоротый, как у выпотрошенной рыбы, живот или это только кажется.
— Да какая.., на хрен.., разница? — с пьяным смешком выговорил он прямо в кровавую лужу и закрыл глаза, перестав ощущать что бы то ни было.
Через пять минут он был уже мертв, а еще через двадцать прибыла следственная группа.
Ладогин и Костырев успели дать показания следователю еще до того, как их смена закончилась, и вместе вышли в ночь. С неба сеялся мелкий неприятный дождик, которого и в помине не было в Москве, и, поднимая воротник куртки, Ладогин подумал, что умирать в такую погоду врагу не пожелаешь. Что уж говорить о напарнике...
— Ну что это за дерьмо? — недовольно сказал напарник, напоминая о себе, и, вынув из сумки, нахлобучил на макушку свою дурацкую кожаную кепку, делавшую его похожим на полного дегенерата.
— Осень, — пожав плечами, ответил Ладогин. — Не горюй, философ, скоро лето! Знаешь, как цыгане месяцы считают?
— Ну? — спросил Костырев, пряча лицо от ветра, швырявшегося водяной пылью.
— Они люди кочевые, — неторопливо объяснил Ладогин, поворачиваясь спиной к ветру и прикуривая, — им зима, сам понимаешь, не в жилу. Поэтому они так считают: август, сентяп, тяп-тяп и — май...
Костырев фыркнул.
— Жалко, что мы не цыгане, — сказал он.
— А хорошо бы, правда? — подхватил Ладогин. — Мохнатый шмель на какой-то там хмель... Чавелла, в общем. Ладно, ром Костырев, пошли посмотрим, не угнал ли какой-нибудь конокрад нашу кибитку. Эх, прокачу!
Они прошли сто метров до служебной стоянки и сели в зеленую «шестерку» Ладогина. Костырев поерзал, устраиваясь на сиденье, и дисциплинированно потянулся за ремнем безопасности.
— Погоди, — сказал ему Ладогин. — Посидим, докурим. Надо маленько передохнуть. У меня, например, до сих пор руки трясутся. А у тебя?
— Я крови не боюсь, — равнодушно ответил Костырев.
— Как это у тебя получается? — с уважением спросил Ладогин. Сейчас ему было в высшей степени наплевать и на кровь, которой в дежурке действительно было очень много, и на железный желудок Костырева, но он тянул время, давая возможность нужному человеку прибыть на место в условленное время.
— Генетическое, наверное, — ответил на его вопрос Костырев и тоже закурил.
Ладогин смотрел, как он прикуривает, и думал о том, что жизнь — паршивая штука. Вот человек закуривает сигарету и не знает, что эта сигарета — последняя в жизни. Вот он есть, а вот его нет — словно лампочку выключили... Сегодня практически на глазах у Игоря Ладогина выключили целых три таких лампочки, и вот-вот должны были выключить четвертую.
— Да, — вслух сказал он, — все под Богом ходим.
— Бога нет, — ляпнул Костырев.