Лицом к подсознанию. Техники личностного роста на примере метода самотерапии

Шиффман Мюриэл

Шаг 4. О чем мне это напоминает? О моем отце, который еще строже относился ко времени, чем я. В детстве меня просто забавляла эта его одержимость; мне и в голову не приходило, что я повторяю его. Поэтому то, что я узнала из Шага 3 — моя тревожность, страх опоздания, которое повлечет за собой неведомую беду, — и было скрытым под гневом к Энн переживанием.

Шаг 5. Определить паттерн. Я не знала истоков своей иррациональности относительно времени, но хорошо осознавала, что ничего не могу с собой поделать. Медлительность Энн грозила пробудить во

мне тревогу, и я скрывала ее за гневом. И вдруг меня осенило: «Энн тоже проявляет иррациональность в вопросах времени. Она тоже не может ничего с собой поделать». Теперь картина полностью поменялась; проблема стала выглядеть по-другому.

В тот же день я купила часы в комнату Энн. «Я всегда так ругала тебя за твои опоздания, — сказала я ей. — Кажется, я слишком волнуюсь из-за этого. Ты ведь и сама можешь следить за временем, так что отныне я буду тебя будить и готовить завтрак, а остальное уже зависит только от тебя. Я больше не стану тебя пилить. Если ты пропустишь автобус, я подвезу тебя до школы, но тогда, возможно, ты опоздаешь на несколько минут. Сперва мне придется готовить папе завтрак. Думаю, я так сильно огорчалась из-за твоих проблем с автобусом потому, что потом мне приходилось лететь домой и доделывать утренние дела».

Мои слова о новом распорядке привели Энн в полный восторг, она была так рада, что наконец-то с нашими утренними ссорами будет покончено, что совершенно не боялась опоздать. На следующий день она пропустила автобус и пришла ко мне на кухню, чтобы стоять у меня над душой, пока я готовила Берни яичницу.

— Когда ты сможешь меня подвезти? Ну когда?

— Как только — так сразу, дорогая. Когда папин завтрак будет стоять на столе.

Энн заерзала на стуле, и в ее голосе появилась недовольная нотка:

— Но я ведь опоздаю!

В первый раз я услышала от нее переживание по поводу возможного опоздания. До сих пор все переживания исходили от меня. В конце концов, мы подъехали к школе примерно через пять минут после звонка. Энн захныкала:

— Я боюсь туда заходить.

— Что тебе говорит учитель, когда ты опаздываешь?

— Я раньше никогда не опаздывала.

Она раньше никогда не опаздывала! До этого я не позволяла своему ребенку опоздать. Я ни разу не дала ей возможности воочию убедиться в реальности школьных требований, узнать из личного опыта, как справляться с внешним миром. Меня слишком захватила собственная материнская борьба с дочерью. Я, которая прочла все книги по детской психологии, не потрудилась использовать свой ум и опыт!

— Ну не съест же она тебя. Как она поступает с другими опаздывающими?

— Им приходится объяснять перед всем классом, почему они опоздали.

Конечно, жестоким или бесчеловечным такое наказание не назовешь, однако для такого робкого и застенчивого ребенка, как Энн, оно могло превратиться в сущую пытку. Я постаралась, как смогла, ее утешить:

— О, дорогая, мне так жаль, — мои слова были искренними: моя бедная девочка была напугана до смерти, — может быть, завтра у тебя все получится.

Я поцеловала ее на прощание. (Одна мать, услышавшая от меня эту историю, жаловалась потом: «Я попробовала твой метод, но ничего не получилось. Она до сих пор опаздывает». Расспросив ее подробнее, я выяснила, что она, узнав о наказании за опоздание, расплылась в торжествующей улыбке и гордо провозгласила: «Я же тебе говорила!» — вместо того чтобы утешить ребенка.)

Разумеется, наша проблема не разрешилась полностью за три дня или неделю, но спустя несколько месяцев Энн перестала опаздывать

на школьный автобус. Изменила ли она что-то в своем характере или в установке по отношению ко времени? Нет. Эта история происходила восемь лет назад. Энн до сих пор по утрам долго копается, а в последние несколько минут затевает бешеную гонку. Но она никогда не опаздывает. Как она умудряется прибыть в школу вовремя, остается ее собственной проблемой.

Может быть, я изменилась? Тоже нет. Я бужу Энн, готовлю завтрак и не свожу глаз с часов. Я не знаю, когда точно звенит школьный звонок. Я просто не осмеливаюсь это узнать из страха не устоять перед искушением снова начать ее изводить. (Вообще-то, с периодичностью в несколько лет у Энн случаются приступы медлительности, и каждый раз я пристально отсматриваю свое поведение и обнаруживаю, что снова взялась за старое: «помогаю» ей выйти из дому вовремя, беспокоюсь, начинаю ее пилить.) Моя одержимость временем не претерпела изменений. Следовательно, этот слой луковой шелухи еще не снят. Кто знает, может, мне и вовсе не суждено этого сделать, но теперь я могу пользоваться разумом и удерживаться от иррационального импульса вмешиваться в эту заботу Энн. Я вовремя вспоминаю, что это не мое дело.

Теперь, по прошествии лет, я все больше осознаю глупость своей одержимости временем. У меня складывается чувство, что в каком-то смысле я являюсь узником часов. Иногда я ловлю себя на мысли, что завидую свободе Энн от этого тюремщика. Быть может, в те дни я посылала ей скрытое сообщение: опаздывай, ведь я никогда не решаюсь на это? Мне казалось, что я изо всех сил старалась вытолкнуть ее из дома вовремя, а она почему-то не реагировала на мои старания. Думаю, она подчинялась моему тайному желанию, моей скрытой зависти к тому самому качеству, за которое я ее наказывала. Как я передавала свое скрытое сообщение? Наверное, тоном голоса, напряженностью тела, выражением лица. Мы не замечаем, как мы иногда противоречим собственным словам именно в тот момент, когда их произносим.

Я знала мать, которая впадала в бешенство из-за того, что ее дочь кусала других детей. Всякий раз, как это случалось, миссис Джонс приносила самые искренние извинения соседям, ругала на чем свет стоит и шлепала свою дочь, однако маленькая Дженни как ни в чем не бывало продолжала кусаться. Однажды, когда она только вонзила свои зубки в руку лучшей подружки, я успела увидеть промелькнувшее на лице ее матери выражение непосредственно в момент ее огорчения: это была озорная улыбка, которая немедленно была погашена и вытеснена сердито нахмуренными бровями. В процессе наблюдения за тем, как она торопится спасать жертву (как всегда, с опозданием на какую-то секунду) и задает трепку провинившейся Дженни, у меня возникло отчетливое впечатление, что миссис Джонс ровным счетом ничего не подозревала об этой улыбке. Я уверена, что она ни в коем случае не признавала маленького торжествующего ребенка внутри себя, который гордился агрессией дочери. А Дженни на каком-то очень глубоком уровне понимала все это и принимала сообщение матери.

Как-то вечером, когда я играла на фортепьяно и пела, ко мне вбежала моя младшая дочь Джинни с вопросом:

— Можно мне в субботу пойти на вечеринку к Сьюзи?

Трудно отвечать на вопрос, одновременно продолжая петь, но я умудрилась вставить ответ между песенными строчками:

— Да, дорогая.

— Что же мне надеть, мам? Новое желтое платье? А? Что мне надеть?

— Ага, хорошо, дорогая, — я старалась держать себя в руках.

— А может, старое голубое все же лучше? Как ты считаешь, мам?