Лихачев
Шрифт:
Уже назавтра в обеденный перерыв старики подвергли решительной критике его выступление.
— Что это вы, товарищ директор, вес говорите, будто до вас мы плохо работали и вся работа производилась вручную. Нам обидно слушать. Что это значит — «вручную»? На тисках машин не собирают. Да и никогда не собирали… Станки у нас были. Например, токарные «Лодис-Шиплей», может быть, слышали, фрезерные «Цинципати», зуборезные «Феллоу и Глиссои». И квалифицированные слесари у нас были из автомобильной роты. И все мы так работали, что даже хлебный паек нам увеличили.
Собственно, возражать не имело
Лихачев серьезно их выслушивал и подходил к делу издалека. Он знал, что солдаты автороты, о которых говорили старики, прибыли на завод 22 июля 1917 года по просьбе директора правления АМО Рябушинского — «защитить от рабочих, которые грозились захватить завод».
— Солдаты из автороты?! Это я знаю, — говорил он. — Мастера эти солдаты, других таких не найдешь. Только на завод-то они прибыли, может, кто и знает, совсем по другой специальности.
Но хотелось ему уж очень этих солдат разносить. Приказ есть приказ. Здесь, на заводе, в 1918 году эти слесари из автороты сняли солдатские шинели и принялись рядом с другими «вкалывать». Но как бы они ни были по тем временам квалифицированны, ремонт автомобилей производился ими все равно вокруг козелков. Вручную! Иначе и сказать нельзя.
Через год мало кто решался возражать ему. К тому времени он завоевал симпатии и доверие. Старики стали даже жаловаться ему на молодых — на своих сыновей, внуков.
— Не нуждаются в государственных интересах. Мимо ушей все пущают. Хоть кол на голове теши!
В таких случаях Лихачев чаще всего поддерживал стариков, и они были с ним откровенны.
— Я ему говорю, — жаловался мастер, — будешь плохо работать, будешь жить в ухудшенном виде. Поторопись, говорю, приложи свои мозолистые руки. А он мне: «Торопиться некуда… Пивная в десять часов закрывается». Вы подумайте, Иван Алексеич, что же это такое?! Профессиональной гордости никакой… Вот взять стружку. Медь-то вон как дорого нам достается, а он ее базарит. Добрый слесарь, бывало, драчовый напильник возьмет и обязательно бумажку подложит… Чтобы опилки не пропадали. А эти что? Слишком богато живут. А самонадеянность до нахальства доходит.
Молодые возражали.
— Мастер должен быть такой, чтобы тебе хотелось ему помочь. А то как у нас бывает? Ты ему раз сказал — вот как надо бы делать, другой раз, третий. Наконец, на собрание перенес. А он на тебя смотрит тигрой, будто ты ему авторитет подрываешь. Ну и замолчишь. Что тебе, больше других надо? Делай как хочешь, черт с тобой. Конечно, дела жалко, но на рожон не попрешь.
— Словом, ты ему объяснил, как и что надо делать, а он не слушает, — говорит Лихачев и притворно вздыхает. — Кто у вас мастер? Ты или он?
— А у него все взгляды, чтоб сколотить монету. Кружку пива боится, выпить. Деньгу копит.
— Зато ты, я вижу, только выпить мастак, а он слесарь божьей милостью.
Был памятный случай, когда на производственном совещании при Лихачеве выступил молодой взлохмаченный парень
— Соцсоревнование? Да я и не слыхал таких вопросов. Не задавали мне этого вопроса. Не было собрания но этому вопросу. А может быть, и было, а мне время не позволяет быть. Я не могу больше ничего объяснить, зачем и к чему. Прихожу и работаю… И на этом я себя исчерпал.
Комсомольцы негодовали.
— Скажи, какой единоличник нашелся!.. У нас здесь не деревня-матушка. Мы рабочий класс.
Назавтра директор пришел в цех, в комсомольскую ячейку.
— Пригласите мне, — сказал он, — этого вашего лохмача, который вчера о соревновании говорил, будто он и слов таких не слыхал, будто живет в лесу, молится колесу.
— Да он не комсомолец, Иван Алексеевич. Он беспартийный.
— И что же? Вы за него не отвечаете, что ли? Нет… Так не годится. Надо будет его вытянуть на общественность. Я с ним тоже поговорю.
«Лохмача» вызвали. Лихачев усадил его против себя и долго объяснял, что такое социалистическое соревнование, безошибочно обнаруживая слабую сторону собеседника — невежество и самоуверенность.
И остался в выигрыше. Он всегда оставался в своеобразном психологическом выигрыше. Начиная с неожиданного и дружеского «Лохмач» и кончая рукопожатием в конце разговора, — все было искренне, без всякого наигрыша или позы. Лихачев умел узнавать о людях все — какие там были у молодежи биографии — вот так, не задумываясь над тем, что это повысит его авторитет, или поднимет производительность труда, или наладит соревнование и ударничество, а только беспокоясь о судьбе вот такого лохмача и лодыря.
Он приходил на комсомольские собрания, на субботники, в комсомольский комитет, выслушивал просьбы, давал советы, сам просил срочно преодолеть неполадки, ускорить монтаж печи и досрочно закончить земляные работы. И делал это просто, так же просто, как, увидев по дороге на завод кого-нибудь из рабочих, открывал дверцу машины и говорил: «Садись, подвезу!» — просто потому, что в машине было место.
Глава седьмая
1
Если внимательно просмотреть старые протоколы и стенограммы заседаний партбюро и завкома, то, пожалуй, можно увидеть, что к осени 1927 года Лихачев освоился и, как говорится, миновал период «первоначального накопления».
Правда, папки в ледериновых переплетах, которыми были забиты шкафы красного дерева в кабинете Владимира Ивановича Ципулина, он не изучил, но общая картина вставала перед ним довольно четко.
Завод АМО за десять лет, что прошли со времени национализации, проводил только медленную достройку и пополнение оборудованием. В большинстве своем это оборудование оставалось старым. Станки были расставлены по группам, а не по операциям. Завод был перегружен лишними рабочими. Первые автомобили АМО-Ф-15 стоили по 18 тысяч рублей, и ни одно предприятие не решалось купить столь дорогостоящую машину. Когда же Госплан установил отпускную цепу в 8850 рублей, выяснилось, что завод работает в убыток. Лихачеву пришлось самому взяться за учебник бухгалтерии, научиться читать баланс.