Лихая година
Шрифт:
— Таскались вот по чужой стороне… и образ свой потеряли… обмирщились, опоганились… А бог-то всё видит и перстом указует.
Лукерья мягко поправила его:
— Не суди, Фома, да не судим будешь. Перед богом все равны: и чародей и блудодей. А смерть никем не брезгает: мирской ли, святой ли, —для неё все — людская трава. Только живой судит да рядит живого, да меряет на свой аршин. А аршин-то с аршином не сходен: у Митрия Стоднева он божьим словом изукрашен, а бесу не страшен, а её вот, Настеньку-то, к своему аршину не подгонишь. Видишь, какая она мученица, а сама словно
Она говорила, как будто читала молитву, и хлопотала около матери — поправляла подушку, укладывала ей руки поудобнее, снимала с неё юбку и покрывала одеялом. А дедушка сидел в ногах матери, низко наклонив голову и опираясь локтями о колени. Лукерья нетороплизо, раздумчиво делала всё, как будто эта возня доставляла ей большое удовольствие. Маленькие и добрые глазки её тепло улыбались, и вся она, похожая на скитницу, стала праздничной, как в моленной. Она проплыла в чулан, зазвякала заслоном и стала выгребать из загнетки пепел. Лучинкой она быстро и ловко выбрасывала горящие угольки и ссыпала пепел в фартук. А когда подошла к матери, велела мне развязать фартук на спине.
— Отойди-ка, Фома, подальше и ты, Феденька, а я ножки ей обложу пеплом-то, кровь ей разгоню.
Я отошёл к порогу и прислонился к спинке кровати, а дедушка вышел в открытую дверь.
Лукерья обкладывала ноги матери пеплом и певуче бормотала что-то непонятное. А мать на моих глазах странно и жутко таяла, и вместе с жизнью потухало в ней всё кровно родное, моё — и трепетная её сердечная теплота, и нежная задушевность, и радостная мятежность, которую я всегда чувствовал в ней, как мечту о счастье.
Вдруг я увидел, что мать силится приподняться на локтях, но сладить с собою не может.
По–детски жалобно она пролепетала:
— Душа горит… Водицы мне студёненькой. Не морите меня, как Пашеньку…
Я бросился к ней и зачерпнул из ведра целый ковш воды. Но когда я поднял её голову и поднёс ковшик к губам, я не выдержал и разрыдался. Мать закорчилась в судорогах, и её начала мучить рвота.
Лукерья несколько раз меняла пепел на ногах матери и растирала ей своими сухими ладонями руки, а потом напевно читала наизусть псалмы.
В избу прытко вбежал отец, а за ним тот самый студент, который приезжал с молодым Измайловым к колодцу. Он без стеснения оглядел избу и заулыбался:
— Вот это хорошо! Чистенько вымыто. Сразу видно, что хозяйка не терпит грязи.
Он прошёл к столу и метнул глаза на мать и на Лукерью.
— Замечательная встреча! Наука и знахарство. Но тётушку Лукерью я уважаю: она всё больше травами врачует, на пары сажает да горшки накладывает. Вот мы вместе с тобой за дело и примемся.
Он живо накинул на себя белый балахон, наклонился над матерью, взял её руку, прислушался к ней, не переставая говорить.
— Так, отлично. Ты, милая старушка, два ведёрка приготовь: одно выносится в яму и там моется раствором извести, другое, чистое, — сюда. Известь-то — на крыльце, в мешке. Иди проворнее, старушка, а я дам больной лекарство. Горячей бы воды надо из печки.
Лукерья сначала неприязненно и с опаской поглядывала на студента и даже отошла подальше, к другому
Он взглянул на ведро воды и провёл пальцем по вспотевшей жести.
— Воду надо чаще приносить из колодца, чтобы она не застаивалась. Это уж на твоей обязанности, Василий.
Отец ядовито поддел его:
— А доктор в Даниловке не давал воды Пашухе-покойнице, только кусочек льду разрешил в рот ей совать, да и то редко. Ну, и сгорела бабёнка-то.
Студент благодушно пояснил:
— Лёд — это хорошо, но, по–моему, недостаточно. Я предпочитаю свежую водицу из колодца. Пускай наша больная пьёт, сколько ей хочется, и промывает желудок.
Он опять заторопился.
— Ну-ка, милая старушка, вынимай-ка из печки горячую воду. А ты, молодой человек, — обратился он ко мне с улыбкой, — тащи сюда бутылки. Они в мешке рядом с известью.
Он откинул одеяло и радостно удивился.
— Ах, какая ты превосходная лекарка, Лукерья! У тебя и поучиться нам, желторотым, не грешно. Ножки-то ещё не растирала ей? Сейчас же надо. Вот и ты понадобишься, мальчуган. Как тебя зовут-то? Сейчас же, Федя, найди и дай мне шерстяные чулки или варежки. Ноги и руки будем растирать матери. Тётушка Лукерья, разожги лучше самовар, а то в доме-то, должно быть, и дровишек нет. Горячая вода нужна постоянно.
Лукерья неожиданно улыбнулась, но сказала недовольно и обидчиво:
— Хоть ты и учёный, да туркать-то молод ещё. Ну, уж не гневаюсь: о болящей-то больно забеспокоился.
— Ты не ругай меня, тётушка Лукерья! Я ведь хлопочу не только по обязанности, но и от горячего сердца. Как это можно допустить, чтобы такая молодая женщина погибла!
Вместо того чтобы бежать за бутылками, я подскочил к нему и схватил его за руку.
— Без мамы я жизни лишусь… — заикаясь от отчаяния и надежды, вскрикнул я и захлебнулся от слёз. — Чего хошь со мной делай, а её вылечи.
Антон прижал мою голову к своему халату и растроганно засмеялся.
— Постараюсь, постараюсь, милок. Как-нибудь поднимем её общими силами.
Отец убежал за водой к колодцу, а Лукерья возилась с самоваром. Я принёс мешок со звякающими бутылками и сбегал в кладовую за тёплыми чулками.
Судороги жутко ломали руки и ноги матери, и вся она корчилась от рвоты. Антон вливал в рот ей какое-то мутное лекарство.
Вошёл дедушка, поклонился студенту и сел на лавку.
— Спроть божьей воли не пойдёшь, барин, — сказал он покорно и кротко. — Все под богом ходим. Вот и старуха моя слегла — в выходе стонет… Как бы и её не прибрал господь…