Лихая година
Шрифт:
Катя впервые встретилась с нами, но как будто совсем не обрадовалась, словно расстались мы с нею только вчера. В бабьей повязке кокошником, длинноносая, она как будто постарела на несколько лет и, казалось, забыла, какой была в девках. Когда мы перешли через речку на нашу сторону вместе с её Яковом, она сердито приказала ему:
— Домой один иди! Мне с невесткой надо покалякать.
Яков засмеялся, сорвал с головы картуз и поклонился ей.
— Будь спокойна, Катерина Фоминична! —И с весёлой гордостью в глазах похвалился перед матерью: — Она у меня хозяйка строгая,
Катя шутливо ударила его ладонью по губам и нарочно грубо прикрикнула:
— Ну, иди, иди, говорок!
Мать залюбовалась им, а Катя повернула его за плечи и оттолкнула от себя. Он молодцевато пошагал по дорожке на свой верхний порядок.
— Парень-то какой у тебя хороший! —вздохнула мать. — Словно при тебе он другим человеком стал.
И верно, Яков совсем изменился: он как будто стал выше ростом, держался молодцевато, чёрная бородка подковкой вокруг лица сделала его привлекательным, а коричневые глаза стали весёлыми, умно насмешливыми.
Мать последила за ним, а Катя спокойно и самодовольно проговорила:
— При силе да карахтере и лошадь плясать будет. Был бы разум да согласье, а там и горе с горы колесом…
— Наука-то Парушина пользительна, — задумчиво пошутила мать.
— Я, невестка, свою судьбу сама нашла, никому не кланялась, долю свою сама вязала. Я знала, где клад зарыт. Он, Яша-то, страсть какой умный да речистый! Он в книгах-то и Митрию Стодневу не уступит.
Она засмеялась и широкой ладонью провела по платку матери.
— А я и не думала и не гадала, что ты бабьи косы распустишь.
И сердито решила:
— Не жить вам здесь — опять на сторону удерёте. Вы оба здесь — как чужие. Ты ещё девчонкой со свахой Натальей по чужой стороне счастья искала, ты и родилась на краю света — не деревенская кровь. А братка любит на дыбышках пофорсить. Ему на одной земле с тятенькой тесно. ДеньжОнок-то много ли с собой привезли?
Мать с болью в лице остановилась и вздохнула.
Катя отвернулась от нас и широкими шагами пошла навстречу отцу, который из лощинки вёл под уздцы горбатую от натуги кобылёнку с возом ольхи. Лицо у него было злое, но испуг ещё не растаял в глазах.
— Молодец, братка! — с задором похвалила его Катя. — И пощупать не дал прутьев-то и ускакал под шумок. Да и мужикам пару поддал: словно подстегнул их прутьями-то.
Весёлая похвала Кати и её неробкая стать крепкой и умной бабы встряхнули отца: он сразу же заулыбался и выпрямился.
Катя подмигнула матери, и я понял, что она нарочно подбодрила отца. Она очень хорошо знала его слабости и умела укрощать его крутой характер напористой лестью. Мать улыбалась и благодарно поглядывала на Катю.
Распрягая лошадь у дырявого плетня, отец строго, но уже нестрашно набросился на нас:
— Это вы чего, неслухи, к пожарной-то помчались? Чего там не видали? Захотели, чтоб вас там нагайками отхлестали? Ведь я не велел вам на шаг от избы отходить.
Мать безбоязненно возразила:
— Да ежели
Катя опять вмешалась в разговор.
— Они, как на свадьбу, прискакали — на тройке носились. На кого наскочат — давай нагайками щёлкать. Всех под веник к пожарной гнали. Уж на что я неподатлива, да и то побежала, зато и уряднику рожу набила.
Отец с самодовольной издевочкой стал трунить над мужиками:
— Больно уж ума много у смутьянов! Осатанели от холеры да голодухи. Я-то вот не соблазнился на чужие мешки, да и ты ведь не позарилась…
Катя вызывающе засмеялась.
— И позарилась. На своём плече мешок принесла. Досадно, что раньше не догадались стодневские сенницы разнести.
Катя попрежнему была откровенна до озорства, но сейчас в её словах слышалась умная убеждённость и что-то похожее на упрёк отцу. И мне было непонятно, почему отец и она были разные люди и по характеру и по мыслям, хотя родились от одной матери и росли б одной семье.
Но понял я одно, что Катя пришла к нам не в гости, а помешать отцу выместить на нас с матерью своё унижение и конфуз. Хотя глаза её смеялись над ним нескрытно, но он не замечал насмешки, а верил только желанным для себя льстивым Катиным словам. Повеселевший и довольный, он даже по–своему ласково позвал меня скидывать олыиевник с передков. Мать с Катей ушли в избу, а я стоял на возу, сбрасывая прутья, и смотрел на ту сторону. Около пожарной никого уже не было, только Мосей, сгорбившись, топтался на одном месте, словно заворожённый: должно быть, он скорбел над телом Иванки Юлёнкова.
XII
Хотя в некоторых избах метались в жару больные горячкой и с горы мимо нашей избёнки пронесли на носилках два гроба, жизнь воскресла в деревне, облегчённо вздохнула и как будто заулыбалась. Даже галки на вётлах над речкой орали веселей и хлопотливей. Только серая церковь, как дряхлая старуха на коленях, высоко вскидывала свой длинный блестящий шпиль, словно костлявым пальцем угрожала карой небесной. Но в эти дни вдруг пропали стрижи, которые целыми стайками реяли высоко в воздухе, трепеща острыми крылышками, как будто испугались чего-то. Впрочем, я знал, что эти птички всегда внезапно и незаметно улетают в тёплые края в самом начале августа. А касатки, вероятно, не заметили их отлёта: они попрежнему сизыми стрелками носились над землёй и говорливо щебетали под застрехами.
Несколько раз мы с Кузярём пытались незаметно пробраться к кучке парней и молодых мужиков, которые обычно в тёмные вечера сходились по одному, по два за селом, на высоком прибрежном отложье, у маленького болотца, заросшего цвелью. В осенней тьме исчезали и взгорки, и ямины, и полевые дали. Пахло прелой сыростью и блёклой полынью. Каким-то загадочным чутьём Кузярь узнавал о сборище и прибегал за мной засветло.
В холодной тьме мы незаметно подходили к мужикам и садились на землю поодаль от них. Сначала они прогоняли нас и грозились «надрать нам виски», но Кузярь храбро отлаивался: