Лихая година

Гладков Федор Васильевич

— Я этого попа да Шустёнка зарезал бы сейчас… — прохрипел я со стоном. — Чего они со мной сделали!..

— Это ты за всех страдаешь… — разъярился Кузярь и, оскалив зубы, взмахнул кулачишками. —Тебя-то заарканили, а наши правоверные, как тараканы, спрятались. А поп-то в церкви взбунтовал всех. Только маленько погодя люди начали сбегаться, когда услыхали, как ты на съезжей визжал. Да и я без ума метался по улице и с надсадой орал: Федяшку, мол, урядник убивает.

Мне было трудно идти: рубашка присохла к спине, и при каждом шаге невыносимая боль рвала

кожу. Ломило голову, как в угаре, а руки и ноги мозжило, словно их колесом переехало. Раньше, сгоряча, я не чувствовал боли, а сейчас она набухала во всём теле, как опухоль.

— Ты не робей, Федяха, — утешал он меня. — Оклемаешься маленько, мы Шустёнку отомстим: живого места у него не оставим. Максиму я много насолил, а сейчас придумаю такую казнь, что он и места не найдёт.

Мы вышли на улицу от прясла Паруши, и мне вдруг стало страшно. Я остановился и попятился, когда увидел густую толпу мужиков и баб у съезжей, которые галдели, как на сходе. Поодаль, у входа, стояла стройная гнедая лошадка, а на козлах таратайки с гнутыми чёрными оглоблями сидел молодой кучер в кафтане без рукавов. На горбатой насыпи выхода толпились ребятишки и девчонки.

Не успел я оглядеться и очухаться, как передо мной рухнула на колени мать и, рыдая, прижала меня к себе. Я вскрикнул от боли, вырываясь из её рук. Иванка закричал ей в ухо, словно она была глухая:

— Тётя Настя, не береди его, он весь избитый.

Мать вскочила и вместе с Кузярём повела меня к толпе. Мужики хмуро смотрели мне навстречу, а молодухи и девки — со скорбным и гневным любопытством. Стремительными шагами, с локтями на отлёт, всклокоченный, злой, подбежал к нам чернобородый Филарет–чеботарь. Он оттолкнул в сторону Кузяря и мать, подхватил меня подмышки и понёс в толпу.

— Вот вам! — крикнул он надсадно, тяжко дыша от волнения. — Глядите, как наших детей всякая сволочь калечит… До кого ни доведись!.. Чай, кулаки-то у этого дуболома по пуду… Чего парнишке надо-то? Да ещё плёткой порол… Видите, как разукрасил? Господин мировой, где такой закон, чтобы детишек терзать?

После всех событий в деревне он словно ошалел: порывистый, взвинченный, он весь горел от ненависти к начальству, к мироедам, к попу. Тогда он отделался побоями в стане и возвратился домой истерзанный, с переломом ребра. Он был мирской, но со староверами жил дружно. Попа к себе и на порог не пускал, а встречал его со шпандырем в руке. Вот и сейчас он совал меня направо и налево.

— Глядите, нате вам!.. В кровище весь парнишка-то… На кого напали с наветами!.. Кого мукам предали!..

Нас сдавили со всех сторон, но Филарет расталкивал локтями людей и нёс меня легко, как малыша. Яков горячо внушал что-то горбатенькому, а Катя зычно и гневно кричала в толпе. Горбатенький пристально оглядел меня и резким голосом спросил:

— Кто из вас может сказать, что этот мальчуган способен на преступное озорство?

Толпа сразу замолчала, как будто этот голос изобличил её в какой-то несправедливости. Филарет рванулся и к горбуну и к толпе и, задыхаясь от злости, заорал:

— Никто

из нас, господин мировой, души не убьёт. Парнишку-то зазря, по наговору да по злобе терзали… Из правильной семьи парнишка-то… А поп со староверами воюет… Вот парнишку и выбрал, чтобы через него всех обесславить да завинить. Аль не правда? Эй вы, народ?

Он как будто обжигал людей своими выкриками, хотя толпа и без этого кипела и волновалась. Передо мною кишели и злые, и жалостные, и дикие глаза и раскрытые рты. Кричали и мужики и бабы все вместе—кричали гневно и требовательно. Горбатенький вместе с молодым парнем в деревенской рубахе и в картузе с голубым околышем стоял с закинутой назад головой и вслушивался в оглушительные крики толпы с недобрым лицом. Когда крики немного затихли, сзади толпы взъерепенился какой-то мужик:

— У нас в селе, слава богу, грамотеев мало... А Федька — гораздый на письменность, он и наваракал, окаянный…

Горбатенький резко ответил на этот голос:

— На гадости грамотея не надо. На подлости и преступления только подлые души готовы.

Кузярь звонко, с дрожью в голосе закричал:

— Это поповский да Максимов прихвостень орёт… А напакостил Шустёнок, он не раз грозился… Его поп с отцом–готским подослали… Он же и свидетелем вызвался… И урядника зараньше вызвали…

Яков оттащил его за плечо и строго приказал:

— Ты, Ванятка, многс-то не болтай, а то и тебя заарканят.

Но Кузярь озлился и взвизгнул:

— Я не вру, а истинную правду говорю. Я все их коварства знаю… Разве не Шустёнок зимой у учительницы книжку украл да Федяшке подбросил, чтобы нас с ним обесчестить?..

Молодой парень в студенческой фуражке взял меня из рук Филарета и хотел поднять рубашку, но я завизжал от боли.

Горбатенький тихо посоветовал ему:

— Составь актик, Валерьян. Это вопиющий материал.

Надсадно взвывал, бросаясь в разные стороны, Исай:

— Это они мстят… Не парнишка им досадил, а всех нас, бездольных, хотят оглушить да связать… Видали? Народ-то гневается, бунтует, а где староста да сотский скрылись?.. Уряднику-то досталось бы, да вырвался и ускакал. К попу всем народом пойдём!.. Нагрянем на него и велим с парнишки снять поклёп-то… Как же их, недругов, не громить?.. Ведь они нас в барании рог согнут… Этого долгогривого из другого села вытурили за такие дела…

Яков сердито осадил его:

— Дурость несёшь, Исай… Аль тебя ещё не выучили?.. Поп да полиция того и ждут, чтобы народ по-бесчинствовал, — они тогда солдат пригонят…

Паруша с падогом в руке гневно подошла к горбатенькому.

— Вот ты, баринок, и рассуди: парнишку-то урядник изуродовал, а дедушку его, старичка, чуть не убил. Защиты нам нет и суда правого нет — только на себя надейся. Жили мы в селе содружно, а вломился этот поп — пошли раздоры, подвохи, не приветы, а наветы. Раньше драл барин, а сейчас — супостат–татарин. Парнишку-то, колосочка золотого, надо бы дохтуру общупать: не повредил ли его этот злЬй губитель.

Горбатенький улыбнулся и утешил её: