Лихие гости
Шрифт:
Поверил Данила в угрозу Цезаря и не поверил его словам, что будет отпущен домой. Понимал: не выпустит Цезарь из-за кряжа человека, который столь долго пробыл за кряжем. Поэтому и не надеялся на добрый исход, не тешил себя несбыточными мечтами.
Отправились в дальнюю дорогу пешими: боялись, что лошади изранят ноги о затвердевший наст. Вместо лошади оказался Данила, тащивший санки с трупом Никифора и пожитки, уложенные на эти же санки. Дорога, как он сразу догадался, Ваньке Петле и Колуну была ведома: шли уверенно, еще ни разу не заплутали. Зря старался Никифор, пересказывая не один раз, как добраться до деревни староверов.
Синий купол над землей продолжал сиять искрящимся разнозвездьем — словно великий праздник или великое гулянье совершалось на недосягаемых небесах, вселяя успокоение и надежду в души тех, кто смотрел, забыв про сон, в бесконечность огромной ночи.
Треснул в догорающем костре сучок, стрельнул в снег красным мигающим угольком, и тот зашипел едва слышно, но скоро погас и затих. Ни звука. Лишь язычки пламени взметывались, слабея, и опадали, бесшумно доедая последние остатки крупно нарубленного сухостоя.
Утром, замерзнув у потухшего костра, поднялись рано. Ванька Петля шумно, как бык, помочился на остывший пепел, запоясался, глянул на яркую стылую зарю, хрипло выговорил:
— Собирайте манатки, тронулись.
— Давай хоть чайку изладим, — попытался остановить его Колун.
— Некогда. До речки дойдем и сюда вернемся, тогда и чаи будем распивать. Ну а тебе, — повернулся к Даниле, — дальше своя дорога — к кержакам. Ждем тебя здесь. Помни, мужичок, какое у тебя условие имеется, про бабу свою помни… Теперь запрягайся, поехали!
Данила натянул на плечи постромки и побрел, не оглядываясь, вперед. Наст, подстылый за ночь, захрустел под его ногами громко и весело.
21
Вздрагивающими руками развязал Мирон тугие узлы веревки, размотал холстину и долго, безотрывно смотрел на обезображенное до неузнаваемости лицо Никифора. Тяжело поднялся с колен, медленно, словно на руку навешана была неимоверная тяжесть, осенил себя крестом и негромко, не оборачиваясь к мужикам, стоявшим у него за спиной, сказал:
— Приберите мученика Никифора.
Тело покойного сняли с санок, понесли на руках, и в свежем воздухе явственно почувствовался запах тлена.
Данила, обессилевший от последнего перехода, сидел прямо на снегу, по-стариковски сгорбившись и стащив с головы шапку. Волосы были мокрыми от пота, и над ним белесым облачком стоял пар. В глазах плыли цветные кругляши, и он почти ничего не видел перед собой.
— Вставай, — Мирон встряхнул его за плечо, — ступай за мной.
Данила встал, покачиваясь, побрел, стараясь не дать себе слабины и не упасть.
Привел его Мирон в ту же самую пустую избу, где проживал не так уж давно Егорка Костянкин. Полы в избе были добела выскоблены и чисто вымыты, на широких половицах светились солнечные дорожки, падавшие из окон, а на лавке, вольно и по-хозяйски развалившись, лежал большой рыжий кот и щурил зеленые ленивые глаза. Данила обессиленно опустился на лавку, откинул голову к стене — теплый, мирный дух обычного человеческого жилья показался после страшной избушки, где на стене был распят Никифор, невыразимо сладким и почти сказочным. Хотелось прилечь, вытянуть на лавке измученные, одеревенелые от усталости ноги и уснуть, заспать все, что случилось с ним в последнее время, а затем, проснувшись, удостовериться: не было никакой избушки, Цезаря, варнаков — ничего не было, привиделось жуткое наваждение
Если бы так!
Мирон присел рядом на лавку и долго молчал, искоса разглядывая Данилу. Не знал он сейчас, что ему делать: поверить ли этому изможденному парню или не верить и бояться его, как вестника предстоящей беды? Теперь, заменив ушедшего в иной мир Евлампия, он словно пудовые вериги водрузил на свои плечи и жил с этой постоянной тяжестью, хорошо понимая, что легче не будет до конца дней. Как пастух, отвечающий за свое стадо, мечется в беспокойстве, когда слышит волчий вой, так и Мирон не находил себе места, получив угрозу от лихих людей, затаившихся на краю долины. В какую сторону ступить? Что придумать? Он решительно поднялся с лавки, пошел к порогу и, взявшись уже за ручку двери, сказал:
— Покормят тебя, в баню сводят, поспи, а после решать станем.
— Погоди, — остановил его Данила, — там, на улице, не стал говорить… Никифор незадолго до смерти наказал мне… Если Евлампий не поверит, скажи Мирону такие слова: за Синим камнем ласточка спит, не выходили мы ее, а про кота никому не говорили…
Мирон постоял, покачивая головой, и вышел.
Слова, сказанные Данилой, прозвучали для него столь неожиданно, что он растерялся и не знал, как ответить на них. Заключалась в них давняя детская тайна двух неразлучных дружков. Увидели они, как добрался до ласточкиного гнезда серый кот и как успел он поранить ласточку, сидевшую на яйцах. Она вырвалась, упала вниз и отчаянно трепыхалась одним крылом, пытаясь взлететь. Ребятки подобрали птичку, поили ее с рук, кормили, но ласточка умерла, и они похоронили ее за Синим камнем, даже крестик из двух прутиков на маленькой могилке поставили. А полосатого кота подкараулили и забили палками. Сотворив такое жестокое дело, испугались: отношение к кошкам в деревне было любовное. Собак староверы не держали, чтобы они своим лаем потаенное селение не обозначили, а вот кошек холили и берегли. Родительское наказание, если дознаются, неминуемо. И решили ребятки молчать, никому не признаваться. После, когда уже выросли, пошучивали между собой: а вот пойду к Евлампию да расскажу, как ты кота замучил, будет тебе на орехи…
Никто про это не мог знать, кроме них двоих. Значит, сигнал посылал Никифор: не обманывает этот парень, чужой он среди лихих людей, подневольный.
Довериться?
Весь остаток дня, до самого вечера, терзался Мирон, не зная, какое принять решение. А вечером снова сидел на лавке рядом с Данилой, и тот, помывшийся в бане, поевший и поспавший, глядел веселее и обстоятельно рассказывал о лагере варнаков, о порядках, какие там существуют, о том, какое условие поставил перед ним Цезарь, и что ждут его, в одном дневном переходе от деревни, Ванька Петля и Колун. Все рассказывал, ничего не утаивал.
И Мирон ему поверил.
Заодно укрепился в твердом своем желании выполнить наказ Евлампия. Прав был старец: с лихими людьми в долине мирного житья не будет. Придется кому-то уходить. А деревня со всем хозяйством, со стариками и малыми ребятишками, с домашней живностью — это тебе не шапка, которую нахлобучил на горькую голову и ступай, отыскивая новое потаенное место — голое, где все придется начинать сызнова. Да и мысли такой не допускал Мирон, чтобы многолетние труды пустить прахом по ветру, подчиняясь злой воле незваных пришельцев.