Лихолетье Ойкумены
Шрифт:
– А вообще-то ты как тут, доченька?
Деидамия шмыгнула носом, вовсе уж по-детски.
– Скучала! По вам, батюшка, по Деметрию. А так, пока Гонатик не захворал, все хорошо было. Только вот братик сниться стал, часто-часто! Хоть и не помню его совсем, а приходит, и стоит, и смотрит на меня жалобно…
– За брата не волнуйся, козочка, – Одноглазый потянулся было к смугло-румяной щеке, даже на взгляд бархатистой, словно персик, так и приманивающей погладить… И почти испуганно отдернул руку, со стыдом осознав за миг до прикосновения, что в желании
– Батюшка…
Совсем еще девчонка, она уже умела читать мужские лица, словно распахнутый свиток. Серые очи ее стали невероятно огромными, голос внезапно изменился, сделавшись глубоким и сочным, губы дрогнули. Она сейчас боялась сама себя, а может быть, и не понимала, что может произойти, но Антигон с давно уже позабытым восторгом и ужасом знал, что вот сейчас она протянет к нему смуглые, безупречные руки, и он не найдет в себе сил отстраниться.
– Батюшка, мне так не хватало вас…
И что потом?
Плевать! Ему семьдесят два, но он – мужчина. Он сохранил себя, в отличие от некоторых! И юные рабыни не уходят от него утром неудовлетворенными, что, как говорят, в последнее время частенько случается с Деметрием. А девочка тут совсем одна, всем, кроме Филы, чужая, и ей хочется прислониться к кому-нибудь большому и сильному…
«О чем это я?.. Боги, помогите нам!»
И боги не отказали в помощи…
Стук в дверь.
Серое пламя мгновенно гаснет, глаза невестки становятся жалобными и напуганными.
– Господин…
– Что еще? – с громадным облегчением, но сурово, чтобы прислужник не забылся часом. – Я же сказал: пока не выйду, меня нет!
Раб топчется на пороге. В отличие от юной госпожи, он ничего не понял, но все равно ему неловко.
– Господин, он говорит: срочно.
– Кто, пес тебя возьми?!
– Не знаю…
– То есть? – это уже становится интересным.
– Именно так, господин! Он не стал называться. Но велел передать тебе вот это, если ты занят…
На мягкой, никогда не знавшей тяжелой работы ладони балованного домашнего раба – тусклый, слегка подернутый ржавчиной кусочек железа, совершенно обычный, без всяких знаков и надписей.
– Прости, доченька…
Перед Деидамией уже не добрый, любящий свекор. И не мужчина, властно и нежно обнимавший ее по ночам, в предрассветных снах. И не ослепленный властным, непреодолимым зовом семидесятидвухлетний юнец, едва не преступивший пределы всего, что допустимо и мыслимо.
Перед нею – наместник Азии, чье имя внушает почтение и трепет всем сатрапиям от Пафлагонии до самой Атропатены. Он поворачивается и выходит, даже не обернувшись на закусившую губы невестку, плотно прикрыв за собою дверь маленькой комнаты, где только что позволил себе хоть недолго, а побыть человеком.
Спиной ощущая ждущий взгляд готовых расплакаться серых глаз, равных которым нет в Ойкумене, но не разрешая себе оглянуться.
Нет, он уже не боится ничего! Что было, прошло, и повторения не будет!
Но при посторонних, пусть даже и при ничтожном, обученном молчанию рабе, наместник Азии не должен быть никем иным, кроме как самим собою.
Антигоном Одноглазым.
…Переход. Лестница. Коридор.
Дверь. Портик. Лестница.
И у начала ступеней, рядом с мраморным грифоном – человек в безвкусном, кричаще-ярком халате, туго подпоясанный сребротканым кушаком.
Горбатый нос. Глаза-маслины. Тугие завитки бороды. Забавно завитые пряди волос, свисающие с висков.
Купчишка, каких много. Не сразу и поймешь – то ли финикиец, то ли иудей. Скорее второе.
Прах земной.
Однако стоит прямо, не падая и даже не намереваясь падать на колени. Лишь слегка склоняет голову при появлении Одноглазого. А затем приветствует его, резко, по-военному вскинув к небесам правую руку.
– Хайре, архистратег!
Подойдя почти вплотную к невероятному купчишке, Антигон замер.
– Ну?!
В космах бороды мелькают ослепительно белые зубы.
– Мелькарт дает добро!
Ни стражники, выученно направившие на странного гостя копья, ни рабы, стоящие рядом в ожидании возможных повелений, не расслышали непонятных слов горбоносого. Зато Антигон, ко всеобщему изумлению, делает всего лишь шаг вперед и крепко, едва ли не как ровню, обнимает купчишку.
– Ох, Вар!.. Ну, удружил! Пошли, расскажешь!..
Будто сбросив с плеч лишние три десятка лет, наместник Азии взлетает по лестнице и совсем ненамного успевают опередить его вымуштрованные прислужники, без всяких указаний сообразившие, что необходимо готовить обильную трапезу с музыкой и вином, и бассейн для омовения с банщицами, и надлежащие одеяния.
Кто совсем не торопится, так это горбоносый.
С усталым достоинством славно поработавшего и заслужившего отдых человека поднимается по мраморным ступеням во дворец лишь час назад прибывший с тирским караваном Исраэль Вар-Ицхак, известный многим также и под именем Железный Вар, бессменный лохаг* разведки Одноглазого, на ходу сбрасывая с плеч опостылевший финикийский халат…
Словарь
Агора – центральная площадь города.
Азаты – дословно: «свободные»; служилое сословие Персии, несколько напоминающее позднейшее дворянство. Именно из них набиралась тяжелая конница «бессмертных».
Акмэ – возраст расцвета жизни (от 30 до 50 лет).
Андрион – мужская половина дома.
Анкас – крючковатый жезл для управления боевым слоном.
Архиграмматик – дословно: старший писец; в чиновничьей иерархии – звание, соответствующее начальнику личной канцелярии правителя.