Лихолетье Руси. Сбросить проклятое Иго!
Шрифт:
Дверь землянки неожиданно отворилась, и на пороге появился рыжий лесовик. Федор мрачно уставился на него. Постояв у входа, пока глаза привыкли к темноте, Клепа вошел внутрь. Молча бросил пленнику несколько сухарей и кусок мяса, затем достал из сумки нож и разрезал веревку на его кистях.
Федор, гневно ухнув, подался к лесовику, хотел было схватить его, но едва приподнял затекшие руки.
— Ошалел, что ли? — удивленно взметнув белесые брови, спросил Клепа. Неторопливо вышел из землянки, закрыл дверь на засов.
Снова оставшись один, пленник долго сидел
Неподалеку горел костер. Вокруг него сидели и лежали десятка два ватажников. Из висевшего над огнем большого клепаного медного котла валил густой пар. За костром, между зарослями красно-ягодного волчьего лыка и тускло-зеленого орешника, виднелись шалаши и землянки. Среди темной зелени великанов-дубов ярко выделялись огромные сизовато-синие ели.
У Федора разболелась нога. Отвернувшись от двери, он уже хотел снова прилечь на солому, но взрыв хохота снаружи землянки остановил его. Пленник опять приложился к щели…
Лесовиков развеселил косоглазый Митрошка. Он только что кончил рассказывать, как надул игумена Алексинской обители Никона, который задумал сманить его в монастырские холопы.
— Ай да Митрошка! Выходит, меды попивал, крест на кабальную запись целовал, а сам ходу. Истинно говорят: напоролся плут на мошенника… — смеялись ватажники.
— А ну, расскажи нам, как тебя боярин Курной в кумовья звал, — попросил кто-то.
— Да ведь брешет он, костяная игла, а вы уши развесили! — сплюнув сквозь зубы в костер, презрительно воскликнул рябой.
— В огонь не плюй, Епишка, грех сие. Я тебе бока намну! — сердито сказал Клепа.
— Вишь праведник нашелся! И по рылу видать — не из простых свиней! — зашикали на рябого.
Истории, которыми Митрошка тешил лесовиков, были тем хорошо знакомы. Но рассказывал он их каждый раз по-разному, выдумывая на ходу новые подробности, и слушали его всегда с интересом. Это было единственным развлечением ватажников. И потому они прощали Митрошке и вранье, и трусоватость, а порой даже оберегали косоглазого в их тревожной и опасной жизни.
— Не, братцы, — покачал головой Митрошка, — не о Курном хочу, костяная игла ему в… Сон чудной сию ночь я видел, об нем поведаю.
Подтянув полы длинной, с торчащими клочьями свалявшейся шерсти овчинной шубы, надетой прямо на голое тело, он резво вскочил на ноги.
Но рассказать сон ему так и не пришлось.
— Каша поспела! — задорно блеснув белесо-голубыми глазами, закричал рослый, пригожий Ивашко. Весело морщась, отвернул голову от бьющего из котла пара и стал разливать ополовником жидкую пшенную кашу с кабаньим мясом в две большие глиняные миски, которые стояли на земле у его ног.
Лесовики достали ложки — на торце каждой был прорезан крест, чтобы черт в каше не плясал, и — принялись за еду. Восемь-десять человек возле миски, но ели не торопясь, степенно дули на варево. Лишь Митрошка
— Молодец, Ивашко, не хужей Юняя, царствие ему небесное, кашу изготовил, — облизав ложку, похвалил повара вожак лесовиков. Подвижное лицо его прорезали глубокие сумрачные складки; неожиданно он встал…
— Помянуть надобно души грешные братов наших, что вчера от злых рук в мать сыру землю полегли, — прозвучал его голос сурово, печально.
Вмиг прикатили бочонок с медом, выбили из него крышку. Атаман зачерпнул полный ковш, взял его обеими руками, отпил немного, передал соседу. Резной деревянный ковш пошел по кругу.
Ватажники притихли: вспоминали павших товарищей, молчали, не решаясь нарушить наступившую тишину.
Но так продолжалось недолго. После третьего ковша у лесовиков заблестели глаза, развязались языки, в руках появились полированные, из красной глины чары и кружки, медные чеканенные ковшики — добыча из разграбленных купеческих обозов.
— Погодьте, молодцы! — повелительно поднял руку атаман. — Все ли тут? — обвел он сидевших у костра строгим взглядом.
— Кроме дозорных, все, — ответили ему.
— Добро. Дело есть, молодцы, обсудить надо.
Ватажники, кто удивленно, кто настороженно, уставились на вожака.
— Мало нас осталось, — хмурясь, начал он. — По весне более полуста было, ныне и двух дюжин не наберется. Кого убили, кого поймали, а кто и подался неведомо куда. Только вчера стольких наших братов не стало… — И вдруг, повысив голос, бросил в сердцах: — Кто-то упредил окаянного Сидорку Валуева! Знал, что придем! Ан не уйдет вор от расплаты, дознаюсь, кто он! — Гнев исказил лицо атамана. Некоторое время он молчал, глядя на притихших сподвижников, испытующе переводил колючий взор с одного на другого. Чуть подольше задержал глаза на Епишке, но тот, кривя тонкие обветренные губы в наглой усмешке, невозмутимо выдержал его взгляд.
— Явное дело, упрежден был Сидорка, — несколько успокоившись, продолжал Гордей. — Дворню вооружил, псов с цепи поспускал, даже трудников из монастырского села пригнал. Проку-то от монастырьих людишек мало-то оказалось, поразбегались они, да и кому охота за нечестивца голову класть…
— Добро, что хоть не ушел Сидорка. Гридя и Истома, царствие им небесное, молодцы! — подал голос Ивашко и добавил: — А что упрежден был сын боярский, не иначе. Ежели не знал бы, откуда б те острожники взялись?
— Так купчих грамот и не сыскали. Куда он их, окаянный, припрятал, там же и на мою деревеньку были? — громко вздохнув, безнадежно развел руками Корень; его длинный подбородок, чуть не в пол-лица, заросший редкой кустистой волосней, обвис, казался еще больше, всегда сдвинутый набок обтрепанный поярковый колпак был нахлобучен на лоб.
— И хоромы спалить не успели! — досадуя, воскликнул другой лесовик с болезненно-желтым отечным лицом и темными мешками под глазами.
— Слава Богу скажи, Рудак, что в живых остался, — буркнул еще кто-то.