Лик Хаоса
Шрифт:
— Да благословит Вас Матерь Всего Сущего, леди, и пусть обойдут Вас стороной любые обиды. — Женщина уже была на ногах. — По край ней мере, Вы пытались помочь мне.
Они торопились по коридору. Ванда бежала вприпрыжку, чтобы поспевать за широкими шагами матери и говорила, стараясь не повышать голоса.
— Мама, как ты могла это сделать? Я так испугалась! Мама, ты же могла умереть!
Джилла молча шагала вперед, а те, кого они встречали, отскакивали в стороны с ее пути. Так они пересекли Площадь, прошли через Западные ворота, оказавшись на знакомых улицах Санктуария. Только там они остановились,
— Ванда, ты уже женщина, причем достаточно взрослая, чтобы позаботиться о младших, если это будет необходимо, и чтобы понять то, о чем я хочу тебя попросить. Если это сработает, ты должна дать мне обещание никогда не рассказывать своему отцу, что я сделала для него.
— А если нет? — очень тихо спросила Ванда. Джилла окинула пристальным взглядом кипящую вокруг нее жизнь, увидев ярко освещенные солнечным светом загорелые лица, услышав шум ссор и смех, ощутив богатую смесь запахов улицы, и на минуту ей показалось, будто она потеряла кожу и стала частью всего этого.
— Я родила семерых детей, двое их которых умерли, и прожила с этим капризным человеком двадцать шесть лет, — сказала она медленно, — и только теперь поняла, что могла бы пожертвовать всем этим городом за одну только прядь его волос. Если зелье, которое я собираюсь ему дать, убьет его, — она потрясла рукой, в которой была зажата хрустальная бутылочка, — прости меня, Ванда, но я уйду вслед за ним.
Лало-бог творил женщину-богиню, такую же прекрасную, как Эши, такую же щедрую, как Шипри, такую же мудрую, как Сабеллия и такую же дорогую для него, как кто-то, кого он никак не мог вспомнить. Кисть вспыхивала золотом вокруг ее головы, словно солнечный свет. На полотне он запечатлел и спелость груди, которая могла бы выкормить дюжину детей, и роскошь бедер, и кожу, более гладкую, чем шелк из Сихана… Лало улыбнулся, а кисть двигалась сама собой, придавая этому белому телу розоватый оттенок, подобный цвету створок внутри раковины.
Закончив, он отступил от мольберта, улыбаясь, а изображение женщины, которую он рисовал, повернулось к нему, взяв его за руку.
Он ожидал, что это произойдет, поэтому протянул другую руку, чтобы обнять ее, но она вывернулась, увлекая его за собой, и они полетели все быстрее и быстрее, пока луга вокруг не слились в одно сплошное зеленое пятно.
— Остановись! Куда мы несемся?
Рядом с рекой есть тенистая беседка, где мы можем прилечь, и… о, Дьявол! Если бы Она только остановилась и хотя бы на минутку повернула к нему свое лицо, он сразу бы вспомнил, как ее зовут!
Облака клубились вокруг него, грохотал гром. Он начал терять чувство пространства. Кисть была выхвачена из его рук.
— Кто ты? — закричал он. — Куда ты несешь меня?
Обжигающие ветры унесли его сознание. Единственное, что он еще мог ощущать, было властное пожатие, удерживающее его руку. Мир раскололся на боль и тьму, но сквозь облака, вьющиеся вокруг него, он смутно различал слабые образы — вычурное великолепие большого города, развевающееся знамя Императора; войска, медленно ползущие, словно полчища муравьев, по равнинам; горы, содрогающиеся от сражений людей и колдунов; здесь и там очаги густой тьмы, где силы еще более
Вдруг он увидел под собой знакомые очертания гавани, путаницу домов и тускло сияющий золотом храм. Боль стиснула его своими огромными руками, и он упал.
Во рту у Лало было так же противно, как в навозной куче у «Распутного Единорога», и чувствовал он себя так, будто пасынки проводили у него в голове тактические маневры. За исключением досадливого пульсирования в руке, он вообще едва ли чувствовал свое тело. И Джилла звала его.
«Святой Анен, да будь я проклят тобою, если еще раз отведаю этого вина», — думал он, совершенно сбитый с толку.
Тщетно пытался он вспомнить, что же это было за вино, и с ужасом понял, что не в состоянии вспомнить ничего из приключившегося с ним. Это его обеспокоило. Джилла, должно быть, страшно разозлилась из-за того, что ей пришлось тащить его домой. А судя по привкусу, который ощущался во рту, он, наверное, ко всему прочему, еще и заболел.
Он застонал, страстно желая вновь потерять сознание.
— Лало! Лало, мой дорогой, ты очнулся! Негодник, я слышала, что ты очнулся — открой глаза и посмотри на меня!
Что-то влажное покатилось по его щеке, и кто-то рядом с ним подавил рыдания. Джилла? Джилла?! Но она никогда не рыдала над ним после его кутежей — может, его окатили холодной водой, и это вовсе не слезы. А, все-таки, сколько же времени он был без сознания?
Лало с величайшим трудом, как если бы открывал старый замок ржавым ключом, продрал глаза.
Он лежал на тюфяке в своей студии. Альфи и Латилла тихо жались у его ног, глядя на него широко раскрытыми, испуганными глазами. Ванда стояла позади них, но и у нее было такое выражение лица, будто бы она только-только оправилась от страха. Он перевел взгляд в другую сторону, все еще не веря в то, что может двигать головой. Рядом с постелью он увидел Джиллу. На ее лице было написано страдание, а глаза были красными от слез. Как только их взгляды встретились, они вновь наполнились слезами.
Ни о чем, не думая, он потянулся и смахнул слезы с ее щеки, а затем пристально посмотрел на свою руку. Она была мертвенно бледная, испещренная прожилками, и очень тонкая. Теперь, когда к нему возвращались остатки сознания, он ощутил необычайную легкость, а его другая рука так крепко ухватилась за простыни, словно с их помощью он пытался удержаться в этом мире.
— Джилла, я болен?
— Болен! Можно сказать и так, я не знаю, чем еще это может быть, — воскликнула Джилла, а Ванда вскочила на ноги.
— Отец, ты в течение трех недель лежал в состоянии транса! — прибавила Ванда.
Три недели? Но ведь сегодня днем он… рисовал… Он смотрел в зеркало и потом… Лало задрожал — память вернулась к нему. Его глаза наполнились слезами от воспоминаний красоты, увиденной им в другом мире, но Джилла положила руки ему на плечи и, встряхнув, вернула его к реалиям этой жизни.
Лало посмотрел на жену долгим взглядом, через покров ее расплывчатых черт, увидев лицо богини, что принесла его домой. Внутренне сосредоточившись, сквозь знакомую маску веселости дочери он увидел и узнал другое лицо. Только двое младших детей не напомнили ему никого, оставаясь самими собой.