Ликвидация.Бандиты.Книга вторая
Шрифт:
— Топай, — сказал Яша.
— Я не хочу.
— Топай, или шмальну.
Теперь зудела вся кожа, будто Богдана комары покусали. Что там такое? Если его хотели убить, могли это сделать уже давно…
Пройдя за Федором по темному прохладному помещению — видимо, заброшенному амбару, в котором пахло плесенью и крысами, Богдан попал во внутренний двор, залитый солнцем. Ослепленный ярким светом, он едва не наступил на лежащий ничком труп мужчины с топором в затылке. В руке мертвеца была берданка, которой он не успел воспользоваться. С противоположной стороны Богдан увидел большие ворота, выходящие на улицу. Видимо, здесь располагался какой-то
— Что здесь?
— Да ничего, аптекарский склад, почти пустой. Спирта бочки три, меловые таблетки, еще что-то.
— Зачем тогда на мокруху пошли?
— А ты не знаешь?
— Нет.
— А Пална говорила, будто ты умный. Ну, ладно тогда, сюрприз будет.
В это время из дощатой избушки с надписью «Весовая» громилы выволокли еще одного окровавленного человека и подтащили к Федору с Богданом. В этот момент Перетрусов все понял.
Раненого сторожа поставили на колени лицом к Богдану. Федор выдернул топор из трупа, обтер лезвие об гимнастерку мертвеца и протянул Богдану топорище.
— Действуй.
— Я барыга, а не мокрушник.
— А мне по…, кто ты. Пална сказала — проверить, я тебя проверяю. Другого надежного способа нет. Ну так что?
Богдан поудобнее перехватил топор, замахнулся, но, как только сторож с плотно забитым тряпками ртом замычал от ужаса, Перетрусов не завершил удар.
Федор усмехнулся:
— Ссыкотно?
Не ответив, Богдан скинул косоворотку, стянул сапоги и штаны и остался в исподнем. Затем молча подошел к сторожу и раскроил его череп так, что брызги полетели во все стороны. Стянув нательную рубашку, Богдан протер сначала пенсне, затем, намочив подол дождевой водой из бочки, старательно стер кровь с себя. Тщательно вымыл в бочке топор с топорищем. Потом стал одеваться. Зуд полностью прошел.
Громилы, в том числе Федор, изгвазданные кровью с ног до головы, смотрели на Богдана со смесью страха и уважения. Одевшись, Богдан сказал:
— Грузите спирт. Я забесплатно проверяться не желаю. И таблетки тоже.
На все про все у них ушло полчаса. Возвращались тоже в полном молчании. Только когда подъехали к дому Перетрусова, Федор сказал:
— А ты и вправду грозный.
— Завали хлебало. Прянишниковой скажешь, что тебя и мудаков твоих я больше видеть не хочу. Хочет работать — пускай нормальных людей присылает. От меня держись подальше.
С этими словами Богдан приставил Федору к нижней челюсти «парабеллум», который во время поездки незаметно вытащил у Яши.
— Повтори.
Федор повторил.
— Теперь дай выйти.
Федор выполз из кабины, освобождая путь. Перед тем как попрощаться, Перетрусов напомнил:
— Спирт беречь как зеницу ока. Когда пришлют нормальных людей, я скажу, куда его отвезти. А теперь пшли вон.
На конспиративной квартире его ждал Кремнев. Он был весело возбужден и рассказал о последних новостях, спросил, как дела у Богдана. Богдан соврал, что все идет по плану. Возможность убийства гражданских лиц оговаривалась заранее, еще до внедрения, и впредь решено было такие факты при встрече не обсуждать, чтобы не отвлекаться от конкретных задач. Хотя Богдану от этого легче не становилось. Он не хотел больше никого убивать, тем более — тех, кому просто не повезло оказаться на линии огня.
— Отлично, — сказал Сергей Николаевич. — Потому что у меня, Богдан, родился забавный план. О, стихи получились!
— У вас такое лицо, будто вы меня женить хотите.
— Почти угадал. Тут такое дело…
Барышня,
— Знаешь, эффектная такая. Вроде ничего особенного, а заставляет на себя внимание обратить.
— Вы, часом, не втюрились?
— Я-то? Да ни боже мой, я и женатым-то ни разу не был, потому что привязанности в нашем деле слишком дорого обходятся. Дело не в этом. Понимаешь, эта Ева Станиславовна — она вроде и никто в этом музее, по крайней мере я так понял. Но за Бенуа своего горой стоит и всячески показывает к нему этакую ревность: не пускает к нему, говорит, что нету, что занят. Львица такая. Но только он в поле зрения появляется — сразу лапушка такая, шарман, глазки в пол опустит… Всячески старается произвести хорошее впечатление. И, судя по всему, производит, потому что Бенуа с ней тоже весь из себя джентльмен, а при мне просто истеричку из себя какую-то разыгрывал. Сдается, там какой-то шахер-махер затевается, если уже не.
— А нам-то что? Пускай себе…
— Э, не скажи. Что-то Бенуа про эту коллекцию такое знает, чего и чекистам не рассказал. Именно в потерянном амулете дело: и Скальберга пытали именно из-за него, и Баянист не раскалывается, и Бенуа чего-то боится.
— Какое задание-то?
— Охмури девку.
— Чего?
— Девку, говорю, охмури. Влюби в себя. Соблазни. До греха доведи. Чтобы она все-все тебе рассказывала.
— Как же мне ее в себя влюбить?
— Ну, брат, ты меня спросил. Знал бы — сам бы ее в себя влюбил. Впечатление на нее произвести надо. Удивить, испугать, рассмешить. Но девка неглупая или, по крайней мере, хитрая, просто так не купится. Так что — думай. Очень нам надо знать, что там за тайны у этого Бенуа.
— Когда приступать?
— Вчера.
— Ладно. Сергей Николаевич, я вот подумал… Время сейчас военное, а бандиты эти все и прочие — они же враги. В крайнем случае — мародеры. Зачем мы должны их ловить и судить? Стрелять на месте, и вся недолга. Они же нашего брата убивают без зазрения совести.
Кремнев задумался.
— Я тебя правильно понял: взять «льюис», прийти на малину и всех расстрелять к едрене фене?
— Ну, — смутился Богдан, — ведь когда банду берут, даже гранатами пользуются.
— Пользуются. Только тут такое дело. Знаешь, большинство нынешних налетчиков — они же раньше все нормальными людьми были. И когда их ловишь и в кабинет на допрос ведешь, да еще и фотографии выкладываешь мертвых тел — ревут. Волосы рвут. Некоторые из наших думают — притворяются, наказания боятся. Конечно, боятся, каждый боится. Но я считаю — и тебе советую! — что это раскаяние. Многие полагают, что худшее наказание — это казнь, а я тебе скажу, что нет хуже наказания, чем раскаяние. Потому что пришлепнули тебя — и ты свободен навек, убежал ото всех, никто тебе в глаза не плюнет, никто от тебя не отвернется. А раскаяние тебе сердце жечь всегда будет. Не дотла, но очень больно. Поэтому худшее наказание для человека — не смерть, а жизнь.
— А если конченый человек? Если никогда не раскается?
— А про это, Богдан, даже думать не моги. Если человек раскаяться не может — значит, ад кромешный у него внутри, и тогда ему жизнь — точно мука смертная. И поделом.
— И откуда вы все это знаете?
Кремнев встал и сказал:
— Просто знаю, и все. Не бывает пропащих людей. Сам запомни и детям своим расскажи.
С этими словами он ушел. Богдан выждал положенный час и тоже отправился восвояси.