Ликвидация
Шрифт:
– Ишь ты… Тюльпанов, - засмеялся Степан, бережно принимая документ, новенький, блестящий от смазки «тэтэшник» и обойму к нему.
Фотограф неодобрительно покосился на него.
– Фамилии настоящие, из действующего списка… Учи номер части и должность.
– Это и где ж я их возьму?
– удивился Степан.
– Вот здесь, балда!… - Фотограф ткнул пальцем в удостоверение и махнул рукой: - Следующий!
Перед фотографом, бодро притопнув сапогами, замер рослый мордатый детина в форме с узкими серебряными погонами.
– Кидайло Миколай Богданович, 1922 року нарождення… - бойко начал он.
– Забудь, - отмахнулся фотограф.
– Ты теперь
И фотограф озабоченно склонился к аккуратной стопочке фотографий на столе.
Сидя боком на подоконнике, Чекан смазывал разобранный «парабеллум». Аккуратно, не спеша протирал каждую деталь. Он любил этот простой, ладно сидевший в руке пистолет, бывший свидетелем всех его невзгод и удач на протяжении последних четырех лет. Выдали его еще в разведшколе, ну а сдавать не пришлось… Да и в любом случае он бы не сдал его, кто это придумал такое - добровольно отдавать однажды полученное оружие?… Пахло разогретым металлом, маслом. Время от времени одна деталь тихо звякала о другую, и тогда Ида, стоявшая в нескольких шагах от Чекана, оборачивалась.
Она собирала в тазик созревшие абрикосы. Наклоняла ветви дерева и срывала крепенькие, красивые плоды, выглядевшие так, какими их рисуют в детских книжках. Запыленные, горячие от солнца абрикосы с глухим стуком падали в наполовину уже наполненный тазик. Если какой-нибудь случайно падал в траву, Ида не ленилась нагнуться и подобрать его.
Оторвавшись от своего занятия, Чекан наблюдал за ней. Вот она приподнялась на носках и потянула к себе высокую ветку, еле удерживаясь, чтобы не упасть. Худенькая и гибкая, невероятно красивая даже в этом простом ситцевом платье. И он вспомнил, как впервые встретил ее, Иду Косетинскую…
В своей родной Польше Ида с ранней юности жила тем, что «разводила на деньги» обеспеченных мужчин.
Входила в доверие, тщательно изучала «клиента», затем чистила его квартиру и исчезала. Пикантность состояла в том, что все «клиенты», как правило, были высокопоставленными женатыми людьми и в подробном разбирательстве дела вовсе не были заинтересованы. Тем не менее польская полиция несколько раз арестовывала Иду, и в конце концов в поисках более спокойной жизни она перебралась в Советский Союз. Более-менее постоянным местом ее обитания стал Минск - в то время от него до границы с Польшей было километров тридцать. А в Ракуве, крошечном польском местечке совсем рядом с границей у нее жили родственники. Так что переправку украденных вещей удалось наладить легко. Со временем Ида расширила географию своих странствий. В тридцать седьмом году она впервые оказалась в Одессе, городе, который полюбился ей своим абсолютно несоветским духом. А с Чеканом они встретились во время прогулки на полупустом катере. Чекан в то время «вел» одного солидного московского фраера, у которого водились деньги, отслеживал его маршруты и любимые места отдыха… Но, увидев смуглую черноглазую девушку, одиноко сидящую на корме катера, напрочь забыл о своем намерении. Московский фраер без происшествий уехал домой, а у Чекана появилась Ида…
Он рассмеялся. Перепрыгнул через подоконник, подошел к Иде сзади. Она, обернувшись, недовольно нахмурилась:
– Что ты?…
– Ничего… Я почему-то вспомнил знаешь что?… Как мы с тобой в октябре сорок первого в Москве были… Ты… такая же была, как сейчас. Напряженная. Натянутая тетива.
Тогда, в дни паники, охватившей Москву перед лицом стремительно наступавшего врага, Ида подала Чекану отличную
Через две недели «работы» им попался бухгалтер столичной фабрики, явно вознамерившийся удрать из Москвы под шумок вместе с фабричной зарплатой. В туго набитом кожаном портфеле бухгалтера оказалось триста сорок пять тысяч рублей. С такими деньгами можно было смело отправляться куда угодно. И они решили вернуться в Одессу, к тому времени уже занятую румынами. Чтобы не переходить линию фронта, вернулись сложным путем, через Сочи, по Черному морю… И это тоже вспомнил Чекан - грохот воняющего бензином мотора на побитом баркасе, в котором знакомый грузин переправлял их сначала в Крым, а потом в Одессу, удары волн по корпусу жалкого суденышка… И еле слышные из-за грохота слова Иды: «Иди ко мне, мой любимый… Иди ко мне…»
– Да, - глухо произнесла она, отворачиваясь.
– Я тоже помню.
– Послушай… А где ты все-таки была эти два года? Ида опустила глаза.
– Меня Академик по своим каналам перебрасывал на Крэсы Всходни… - Она употребила типично польское выражение, так до войны поляки называли территории Западной Украины и Белоруссии.
– Зачем?
– Какая разница?
– вздохнула Ида.
– Он сказал: «Хочешь снова увидеть его, будешь делать то, что я прикажу». И я… делала.
– Ты с ним жила?
– почему-то шепотом спросил Чекан.
Она улыбнулась.
– Нет, что ты… Его это не интересует. Он весь в своей борьбе… Знаешь, я просто поражалась ему иногда, честно. Кругом все ликуют, славят большевиков, немцы только что ушли, везде советская власть, а он, знаешь, как будто ничего не случилось. Как будто на улице… девятнадцатый год. Сказывается старая закалка…
– И где именно ты была? Ида снова вздохнула:
– Да много где… В Несвиже, Докшицах, Плещеницах… Какая разница.
Абрикосы с тупым стуком снова падали в тазик.
Кречетов сидел за столом, разбирая шахматную партию. Он шелестел газетой, где была напечатана схема, и задумчиво шевелил пальцами, глядя на доску. Наконец, сверившись со схемой, осторожно двинул вперед черного слона и в недоумении приподнял брови - ход, видимо, был очень неожиданный. Белые на доске полукольцом охватывали центр его позиций. А этот самый слон рвался вперед, словно желал принять огонь на себя…
В замке заскрежетал ключ, послышались Тонины шаги. Виталий, оставив шахматы, бросился к ней:
– Тонюш, что ж ты со мной делаешь? Первый час. Я же волнуюсь…
– Все нормально. Меня подвезли к самому дому… - Она взглянула в зеркало, поправила растрепавшуюся прическу.
– Ненавижу эти сельские клубы. Чуть голос не сорвала… «Два сольди» требовали на бис. И еще «В парке Чаир», хотя я его терпеть не могу…
– Есть будешь?
– Нет. Для нас забили чуть ли не единственную свинью в колхозе… Накормили до отвала. Просто посижу.
Она устало присела на стул, положила рядом большой букет полевых цветов. Виталий опустился на колено, бережно снял с Тониных ног туфельки.