Лилит
Шрифт:
– Да, и очень хорошо! Да? Альберт, или как там тебя?!
Алик-Альберт повернулся к Маше и как ни в чем не бывало спросил:
– Где ребенок? – И ретировался в детскую. Пусть, мол, бабы сами разбираются.
До Маши стало доходить происходящее. В первую минуту она напряглась и нахохлилась, чувствуя от Ольги исходящую угрозу ее счастью.
Две самки стояли друг напротив друга, готовые кинуться защищать свое. Но свое удалилось, предоставив пространству и двум женщинам разобраться в сложившейся ситуации.
Шум, крики и звук битого стекла разносились по всему дому. Консьерж Василий Иванович звонил трижды, грозя вызвать полицию. Когда все стихло, мимо него пробежала раскрасневшаяся,
Алик-Альберт остался один, сидя в разгромленной комнате. Он держал на руках ребенка, покачиваясь в кресле, и смотрел в окно, допивая чудом уцелевшее вино. Он не мог понять, что испытывает больше: пустоту, злость или свободу. Темперамента его бабам было не занимать, интеллигентно разобраться не получилось. Он узнал о себе такие вещи, о которых даже не догадывался. Обиженная женщина – это СИЛА и ураган, который сметает на своем пути все. А если их еще и двое… Может покалечить так, что и не заметишь, а поймешь это только спустя какое-то время. Женщин обижать не рекомендуется!
Маша решила твердо. Такую обиду и предательство она простить не может. С ребенком Маша, Маша была в этом уверена, она поступила мудро, как царь Соломон, который считал, что ребенку будет лучше с отцом, нежели делить его пополам. Мудрость – это пластичность ума, а глупость – твердолобость. Она еще устроит свою жизнь, и Москва – не предел. Зачем ломать себя? Она еще молодая, и подобного предательства больше не потерпит! Мало ли в Бразилии Педро? Впереди ее ждет следующий этап – Европа или, на худой конец, Америка, или наоборот. Зачем ей эта Москва?! Хватит, насиделась дома с пеленками и распашонками! Никто не оценил ее жертву и молодость. Машина мудрость – глупость заключалась в том, что пусть будет так, как будет, ведь никогда так еще не было, чтобы ничего не было. Маша забрала вещи и прихватила деньги, а в ту минуту Алик готов был отдать все, ведь ему оставляли ребенка и бороться за него не надо, да еще в придачу эти две дуры исчезнут из его жизни. Если ты живешь с бабой и заводишь другую, смело выбирай вторую, потому что если бы любил первую, вторая бы не появилась! А если есть еще и третья, и четвертая, то тогда вообще зачем нужен кто-то для серьезных отношений, ребенок есть, и хорошо.
Маша взяла такси и направилась к своему другу-стилисту, гею по имени Гена. Она собиралась пожить у него. Атрибутами гламурной московской жизни она обзавелась давно. У каждой приличной девочки должен быть свой друг-гей! Гена был представителем старшего поколения, но наклонностей своих не скрывал. Ему уже было тяжело с легкостью относиться к своей жизни, молодежь наступала на пятки, а пробиваться в этом мире становилось все сложнее, он уже не представлял интереса для своих. Деньги у него особо не водились, а другим похвастаться он не мог. Был он под два метра ростом, с огромной шевелюрой подкрашенных в русый цвет седых волос, уже терявших свою свежесть, с длинными руками, которые торчали из рукавов водолазок, которые он предпочитал носить и в пир и в мир. Из-за этого всегда казалось, что одежда ему маловата. Его коньком было создание яркого образа и манерного стиля общения и поведения. Он верил в толерантность и продвинутость современного общества, несмотря ни на что, каждый раз обжигаясь и нарываясь на агрессивность и непонимание людей, живущих в его неблагополучном рабочем районе. Стилист-парикмахер
Приютить Машу он согласился, одиночество его не прельщало.
– Дура ты, Машка! Такого мужика упускаешь! Да еще и ребенок! – сидя на кухне и попивая вискарик с яблочным соком, проговорил Гена нараспев. – Ладно, ты располагайся, а я на работу поеду. Тут подвернулось кое-что, позвонили знакомые знакомых, дагестанцы какие-то. Сказали, срочно приезжай. Свадьба, наверное. Может, их стилист облажался? Они даже машину прислали! Видала, как ценят меня?
Он хватался за любую работу, но все преподносил так, что создавалось впечатление, что мир без него остановится, если не воспользуется его гениальным талантом.
– Учись! Поеду, еще и денег втридорога сдеру! Я всегда такие заказы беру, я же очень известный в узких кругах! Ко мне записываться надо, но халтурка не помешает, они меня потом еще кому порекомендуют. Вот так и работает сарафанное радио! Так что давай, подумай пока, чем в жизни заниматься будешь, а то мужик нынче пошел, видишь какой. Не понимаю, че им надо. – И, манерно тряхнув головой и подняв подбородок к потолку, гордо направился в комнату за чемоданчиком с волшебными причиндалами, преображающими старых советских баб с халами и молодых, стремящихся соответствовать журнальным стандартам девушек в очаровательных и модных нимф. – Не грусти без меня, вернусь, поговорим, – и выпорхнул из дома.
Маша слонялась по комнате в раздумьях. Правильно поступила или нет? С Аликом да, а вот с ребенком? Тихое чувство вины зарождалось и начинало просверливать в душе маленькие дырочки. А вдруг ошибка? Маша отмахнулась от этой мысли, как от назойливой мухи, человек не способен ошибаться, он способен лишь винить себя за то, что сам посчитал ошибкой. Маша же считала себя правой во всех отношениях.
Мерседес с Геной на борту выехал за МКАД в какой-то серый городишко. Район был темный и суровый, свадебной атрибутикой здесь и не пахло. Дома закончились, начиналась промзона. Машина остановилась у ворот гаражного здания. Гену встречали. Человек с каменным лицом, молча кивнул головой, мол, следуй за мной. Гена почувствовал что-то неладное. Легкий озноб прошиб его тело, но назад дороги не было.
В полумраке комнаты за круглым столом сидели четверо мужчин кавказской национальности. Перед ними стояли две бутылки водки, одна початая, вторая только из морозилки, покрытая белым инеем. Кубики льда, плавающие внутри нее, говорили, что продукт не очень качественный. Гена напрягся.
– Ну что, где моя красавица? Кого красивой делать будем? – как можно непринужденнее, но в своей гейской манере спросил Гена, чтобы разрядить обстановку. Уже понимая, что попал, но пока не понимая, как и куда.
Но страху надо смотреть в лицо. Мужчины молча повернули головы и вылупились на него, не меняя выражение лиц. Тот, кто разливал водку, остановился и замер, держа бутылку на весу. Гена встал как столб, вытянув руки по швам. Где-то за спиной тишину нарушил тихий голос с ярким кавказским акцентом. Гена резко развернулся на сто восемьдесят градусов, всем телом, как в армии. Так собака разворачивается лицом к опасности и задницей к месту, где можно чувствовать себя более безопасно. В эту минуту мужчины за столом были меньшим злом, чем то, что он увидел. Перед ним стоял гроб. В гробу лежало тело мужчины, во лбу которого зияла чистенькая аккуратненькая дырка размером с десятирублевую монету. У изголовья покойника стоял осунувшийся старик и тихим голосом проговорил: