Лиловые люпины

Слепакова Нонна Менделевна

К нашему столику подойдет наконец официантка, презрительно качнет бедрами под передничком с заиндевелыми крахмальными кружевцами и кинет Юрке:

— Ну, тебе чего, цуцан?

Я испугаюсь, что Юрка затеет скандал, но он ответит не задумываясь, с неожиданной ядовитой и тертой изысканностью:

— Попрошу вас, цаца, два по двести мороженого «Ассорти», десять конфет «Южная ночь» для девушки и бутылочку сухого шампанского.

— Шампа-анского, сегодня, и таким еще цуцанятам?!

— Я прошу, цацочка. Договоримся.

— Запрещено сегодня вообще-то…

Она довольно быстро вернется с заказом.

— Пей, цуцан, не косей. А вот конфетки для

цуцанки.

— Благодарю вас, цаца.

Оскорбительное обращение цацы и косые высокомерные оглядывания шобл дадут понять, что нас тут приняли за безнадежную мелюзгу, своими не сочли. Мне, и без того потерявшейся — в первый раз в кафе с парнем! — сделается еще неуютнее. Но Юрка бывалым жестом разольет шампанское и невозмутимо протянет мне фужер. Тогда, уже с трудом, я заставлю себя сообразить, что и думать забыла о товарище Сталине и творю последнее злодейство, принимаясь за кутеж в «Стекляшке».

— Правда, Юр, мы уж прямо — сегодня, и шампанское!

— Заткнись, в самую жилу. Помянуть положено.

Я заткнусь, и мы, не зная, в каких словах поминают, молча осушим фужеры. Шампанское колко шибанет в нос, совсем как газировка, только на вкус хуже — кислее, резче. Ну что в нем особенного, с чего оно во всех книгах — атрибут, роскошной и великосветской жизни? Я возьмусь за мороженое, для растяжки удовольствия понемножку отколупывая ложечкой от цветных шариков, крепко прижимая языком к нёбу сладостный холод, быстро переходящий в сказочное клубнично-ореховое таяние — оттого, наверно, так быстро, что в ногах у меня вдруг возникнет теплая тяжесть, которая словно вдавит меня в плюшевое сиденье стула. Юрка найдет под столом мою руку и примется поглаживать.

Я внимательно взгляну ему в лицо. И ничуть его не портит это долгое расстояние меж носом и верхней губой. Красивое, чернобровое лицо. Неумолчный Юркин треп я начну слушать в оба уха, стараясь отвечать впопад. Ничего в нем нет скучного, Юрка умеет поддерживать остроумный, свободный разговор, удачно шутит, а как находчиво и убедительно поладил с цацей! Я поймаю Юркин взгляд и с торжеством уверюсь, что и он мною любуется, да и должен любоваться: я наверняка недурна в красной голландке, в таком же шарфике, а поверх пальто — еще и Юркин подарок— дырчатый поясок, как у шобловых чувих. Что же до жутких мальчиковых ботинок, они сейчас не видны, да и плевать на ботинки, на Пожар и на Кинну тоже плевать, и на них на всех, и на всех на них. Не так уж все плохо. Тоже, выдумала вчера — желать единственного выхода, — хорошо, не наделала дел. Выход-то — вот он, сидеть с Юркой среди разнообразных наслаждений этой чудесной «Стекляшки».

Я сперва просто не разглядела ее как следует… Что-то по-новогоднему уютное и прелестное померещится мне в приторной тающей сладости плюшевых малиновых стульев, в пестром гомоне хрусталя простеночных горок, в зеркальном остром блеске кодловой толпы… (Нет, я не путаю, так мне почему-то представится.) «Стекляшка», Юрка — и ничего больше нет и быть не должно, плевать, плевать…

Юрка рассчитается с цацей, «договорившись» с нею при помощи лишней пятерки, и спросит барственно:

— Простите, цацочка, сигарет «Памир» у вас не найдется?

— Барахла не держим! У нас первая категория! — крикнет цаца, внезапно озверевая. — Давайте отсюда по-быстрому, недопёски! Нечего рассиживаться! Поигрались в настоящих клиентов в такой день — и хватит! Если инспекция по соблюдению траура — мне за вас отдуваться!

Я без стеснения возьму Юрку под руку и на тяжелых, точно припаривающихся к полу ногах пойду с ним к выходу.

На

холодном ветру Брода вся жаркая размаривающая тяжесть разом перекочует из ног в голову. Мысли начнут легко возникать и с той же легкостью испаряться, радостно, бесшабашно, очумело. Надо мной возле желтой крупитчатой электронадписи «КОЛИЗЕЙ» колыхнется траурный флаг. Умер товарищ Сталин, а я, сидя с Юркой за мороженым и, стыдно вымолвить, шампанским, забыла, что подобает горевать, а не устраивать себе удовольствия!.. Я вдруг четко припомню, что и весь день не горевала, а изо всех сил заставляла себя горевать, испытывая вместо горя почти праздничную необычайность, — а может, это одно и то же? Заставлять себя мне никогда не удавалось, ну и не вышло ничего, и ладно, с Юркой так даже удобнее… Эти соображения проплывут у меня в голове, подобно буквам движущейся кинорекламы над Мосбановской площадью, приостановятся ровно настолько, чтобы запомниться, но потом, как все прочие, полопаются газировочными пузыриками, исчезнут в моем теперешнем облегченном туманце…

— Законно, Ник? Правда классно? Как вчера!.. После «Стекляшки» у Юрки то и дело начнет выскакивать это «как вчера».

— Только, Ник, «Памир» железняк как надо где-то оторвать. Кончились, а я, понимаешь, привык, только их уважаю. — Он по-взрослому, по-мужски прикрякнет. — Мне без «Памира» хана будет, если как вчера, — прибавит он непонятное, — и не перекуришь даже… Дунули на Мосбан, может, там в буфете…

Мы перейдем через площадь в гулкие залы Мосбана, экономно освещенные жидким электричеством. Они окажутся битком набиты народом. Несколько очередищ немыслимой длины будут виться по желтым кафельным полам, пересекая друг друга, кипуче смешиваясь и образуя бесформенные сутолоки. Лица стоящих удивят меня напряженной серьезностью.

— За чем это давятся, Юр?

— За билетами в Москву, в натуре! Пол-Питера на похороны сматываются, а ты и не слыхала, челюсть-то отвешиваешь? С нашей работы тоже многие намыливаются.

«В Москву, на ярмарку невест!» — ни к селу ни к городу проскочит у меня строчка, которую Зубова обыкновенно цитировала, чтобы укорить дев в чересчур быстром и буйном созревании. Новое мое пузырящееся бесшабашие помешает мне ощутить всю неуместность этого проскока перед самоотверженной скорбной очередью. Толпа преградит нам дорогу, мы встанем.

— А потрясно бы, Ник, — замечтает вслух Юрка, — и нам за билетами отстоять и — вдвоем в Москву! А что, аванса бы хватило! Повезет, так может и купэйный бы обломился! — Он изо всех сил напрет на «э». — А то еще трёкают, в мягких бывают купэ вообще на двоих. Конечно, если уже железная везуха. Доходит? Вдвоем в купэ и больше никого, и тепло, и едем… Ой, Ник! — неожиданно боязливо ойкнет он.

— Что — ой, Ник?

— Как вчера, — ответит он механически, как бы беспокойно прислушиваясь к себе.

Толкучка в этот момент разбросает нас в стороны, но я пойму, о чем он, ибо вдруг и сама почувствую фонтанный взрыв МОЕГО. Мы постоим врозь в каше вокзала, пропахшей хлоркой и путевой гарью и пронизанной гудками паровозов, тоскливо вскрикивающих вдали о своем одиночестве и затерянности во мгле и холоде пространства… Никуда мы, конечно, не поедем, где уж нам, Юрка говорил это просто по привычке к трёканью, и вспышка МОЕГО была напрасной, обреченной… Не давая МОЕМУ совершенно угаснуть, мы пробьемся друг к другу и возьмемся за руки, не решаясь обняться и поцеловаться в толчее Мосбана. МОИ все-таки исчезнет, но останется газировочная легкость в голове. Я хулигански ткну Юрку локтем в бок: