Лиловые люпины
Шрифт:
Я стала наполнять ванну. Слитный ровный шум МОЕЙ, легкое пенистое шуршание шампуня. Ну, пусть у меня никого, ни их всех, ни теперь и его, есть же, слава Богу, эти уединенные и простые звуки, и еще чашка чаю на ночь, и письменный стол с пером и бумагой — для меня самой, не для любовей, не для печати, не для премьерных триумфов. Разбалтывая шампунь, я бормотала на свой старый, с 9–I привязавшийся распев:
Налью МОЕЙ, тряпье сниму
И лягу в ванну, отмокая,
А почему? А потому!
А
Телефонный звонок. Явно не междугородний, но я полетела опрометью, уронив и вывалив по пути бельевую корзину.
Звонила Кинна.
Наша с ней разлука продлилась ровно двадцать пять лет без писем и звонков. Но года два назад она, наткнувшись где-то на мою публикацию и узнав в редакции адрес, прислала мне восторженную новогоднюю открытку, а потом посетила меня в Ленинграде. Оказалось, она часто тут бывает, но останавливается у новой своей подруги Тани Беловодской, живущей при муже, детях, даче, машине и частых зарубежных поездках. Там Кинне удобнее, — что беспокоить меня, известную поэтессу?
За четверть века Кинна успела выйти замуж, родить дочку Анжелу, овдоветь, вторично и неудачно вступить в брак, развестись, выдать замуж и дочь, тоже неудачно, за шизика, пытавшегося зарезать Анжелу фирменным кнопочным ножом, развести их, тяжело заболеть, вылечиться, но остаться под наблюдением врачей.
Она прогостила у меня часа два. Нам, впрочем, с избытком хватило и этого. Разговор увял сам собой после чаепития в моей неустроенной, запущенной кухне. Смолкли аханья перед моими творческими успехами, стало выясняться, что ей неловко отнимать время у такой фигуры. Киннины первоначальные представления о моей жизни очевидно не совпали с действительностью. Разок она даже вслух удивилась, как это такая величина не обзавелась тем, что есть и у простой спортивной тренерши Беловодской. При этом Кинна не упустила сообщить, что в Москве, работая техническим редактором чего-то там, она окружена обществом интеллектуалов, — замелькали имена каких-то неведомых мне дирижеров и ученых. Обещав заехать по возвращении с болгарского курорта и тогда уж вволю нагуляться по нашим местам, Кинна прочно исчезла, но, наезжая к Беловодским, с тех пор считала своей обязанностью мне позванивать.
— Ты в Москве? — спросила я.
— Нет Кинна уже в Ленинграде! — раздалось незабываемое азартное тараторенье без знаков препинания. — Я Кинна у своей Таньки ты не бойся хотя чего тебе бояться в общем тебя не потревожу. Я сюда ехала на дневной «Авроре» и проглядела по дороге уйму журналов в том числе «Юность» с твоей новой подборкой стихов там же разносят в «Авроре». Так не в обиду тебе будь сказано… Понимаешь со мной в поезде ехала Белла Ахмадулина и прошла через наш вагон такая одетая в вагон-ресторан там же в «Авроре» есть. Но кроме меня ее никто не узнал кругом ехала одна серость… Так не в обиду тебе эта подборка в «Юности» будет послабее чем твоя прошлогодняя в «Новом мире» та меня прямо потрясла!
— Ну, не знаю, — вяло попыталась защититься я, — по-моему, не лучше и не хуже, и там и там стихи одного цикла. — Я добавила, полагая, что говорю крайне ядовито, так сказать, всаживаю кинжал по самую рукоятку: — Думаю, тебе просто кажется, что печататься в «Новом мире» престижнее, чем в «Юности».
— Именно! — радостно подхватила она. — Ты Кинна молодец
Я побыстрее закруглила разговор, ссылаясь на усталость, и в самом деле зверскую. Но едва опустила трубку — новый звонок, опять не междугородний!
— Лапуленька, прости меня, деточка, — заскворчало в трубке, — я на секунду, напомнить, чтобы ты ни в коем случае, когда будешь звонить Эллочке, не звала Эллой Соломоновной. Только Элла Се-ме-нов-на, запомнишь, лапуленька?
— Запомню, тетя Люда, спокойной ночи, — промямлила я, повесила трубку и сразу пожалела, что постеснялась ее послать…
Я поменяла белье, улеглась. Вот же что еще остается — чистое белье в жестковатых наплывах крахмала. Как в детстве, охватив колени руками, я стала плавно погружаться — так тонет во мраке переполненный кинозал перед фильмом, ну, хоть перед «Индийской гробницей», некогда виденной с Юркой, упокой его душу…
Тут меня и ударил по уху заполошный пронзительный звонок с переливчатым междугородним треньканьем. Он!.. Нет, не он, а все та же Ляля Лонг, что первой звонила нынче утром.
— Никса, нужна помощь, — сказала она драматически угасшим, но привычно властным голосом. — Сижу сегодня после кладбища дома одна, моя Олька Рекса гуляет. Звонят. Открываю — два мужика, просятся под кран попить. Бывает, — ремонтники, у нас ведь первый этаж. Проходят на кухню, слышу, пьют. Возвращаются в переднюю, я у дверей, а у одного мой утюг. Как врежет по лицу, хорошо не по голове, раскроил бы! Нос хряснул, кровища. Я упала, они хвать с вешалки мою сумку — и вон! Не знаю, как доползла до телефона, набираю милицию, неотложку…
— Постой, Лялька, — прервала ее я, еще не отбросив поманившей было надежды, — ты откуда, почему звонок междугородний?
— Да рядом же я с тобой, в больнице на Пионерской улице. Чего ты там про звонок, наверно, здесь автомат— дерьмо, вся больница дерьмо. Стою тут на лестнице без ничего, в одеяло завернулась только, халатов у них нет, не выдали. Двушку мне одолжила соседка по койке. Вся морда у меня в кровоподтеках, и сердце что-то неважнец, как бы еще один инфарктик не схлопотать. Так вот, Никса, нужны сигареты, двушки и халат, а то завтра встать не в чем.
Не утром, так в полночь, но Лялька-таки меня доехала! Ох и вмажу я ей, чуть доберусь! Дела, надо думать, не так плохи, коли дотащилась до автомата и связно изложила разбойное нападение. Ох и вмажу, хоть и невезучая баба Лялька, вечно с ней что-нибудь, после всех-то ее мытарств! Но она ничуть не усомнилась, что я сейчас же, в первом часу, побегу к ней в больницу, не побоявшись ночной улицы. А раз так, не усомнилась и я. Собрала все требуемое, добавила мыльницу, щетку с пастой и пару яблок, кое-как оделась и отправилась.
Аэлита Лонг была принципиально несчастным человеком. Ее крах с Профессором, ее нынешняя уголовщина — все это необычайно ей подходило. Но не будь даже столь мощного набора бед, напротив, сорви кто-нибудь звезды небесные и увешай ими Ляльку, она живо сыскала бы себе неизбывное горе в том, что у кого-то на одну звездочку побольше. За это я и жалела ее сильнее, чем за сами несчастья, из-за этого и бесилась три остановки от дома до больницы, катя на последнем, удачно подвернувшемся трамвае, совершенно пустом и особо гулко звенящем.