Лиловый костюм (сборник)
Шрифт:
«Обойдешься, – подумал про себя Дюк. – Кенгуру». Кенгуру в представлении Дюка было существо неуклюжее и глупое, которому противопоказана власть над себе подобными.
Светлана Кияшко сидела перед Дюком, ее плечи были легко присыпаны перхотью, а школьная форма имела такой вид, будто она спала, не раздеваясь, на мельнице на мешках с мукой. Самое интересное, что о пластинке она не вспомнила. Наверное, забыла. Дюк уставился в ее затылок и стал гипнотизировать взглядом, посылая флюиды.
Кияшко нервно задвигалась и оглянулась. Наткнулась
– Чего?
– Ничего, – зло сказал Дюк.
Последним уроком была физкультура.
Физкультурник Игорь Иванович вывел всех на улицу и заставил бегать стометровку.
Дюк присел, как требуется при старте, потом приподнял тощий, как у кролика, зад и при слове «старт» ввинтился в воздух, как снаряд. Ему казалось, что он бежит очень быстро, но секундомер Игоря Ивановича насплетничал какие-то инвалидные результаты. Лучше всех, как молодой бог, пробежал Булеев. Хуже всех – Хонин, у которого все ушло в мозги. Дюк оказался перед Хониным. На втором месте от конца. Однако движение, воздух и азарт сделали свое дело: они вытеснили из Дюка разочарование и наполнили его беспечностью, беспричинной радостью. И в этом новом состоянии он подошел к Кияшке.
– Ну что? – между прочим спросил он. – Пойдем за пластинкой?
Кияшко была освобождена от физкультуры. Она стояла в стороне, в коротком пальто, из которого давно выросла.
– Ой нет, – отказалась Кияшко. – Сегодня я не могу. Мне сегодня на музыку идти. У меня зачет.
– Ну, как хочешь... Тебе надо, – равнодушно ответил Дюк.
– Завтра сходим, – предложила Кияшко.
– Нет. Завтра я не могу.
– Ну ладно, давай сегодня, – любезно согласилась Кияшко. – Только после зачета. В семь вечера.
В семь часов вечера она стояла возле его дома в чем-то модном, ярком и коварном. Дюк не сразу узнал ее. Светлана Кияшко состояла из двух Светлан. Одна – школьная, серая, пыльная, как мельничная мышь. На нее даже можно наступить ногой, не заметив. Другая – вне школы, яркая и победная, как фейерверк. Казалось, что школа съедает всю ее сущность. Или, наоборот, проявляет, в зависимости от того, чем она является на самом деле: мышью или искусственной звездой. А скорее всего она совмещала в себе и то, и другое.
– Привет! – снисходительно бросила Кияшко. – Пошли!
И они пошли молча мимо мусорных ящиков, мимо детского сада, мимо корпуса номер девять, и Дюку вдруг показалось, что он так ходит всю жизнь. Где-то в других мирах Маша Архангельская танцует вальс, не касаясь пола. А он, Дюк, качается, как челнок, между Мареевой, как бочка, и Кияшкой, как звездная мышь.
Подошли к пятиэтажке. Дюк представил себе спектакль, который уже подготовлен и отрепетирован, а сейчас будет разыгран. Ему это стало почему-то противно, и он сказал:
– Я тебя здесь подожду.
– Сработает? – подозрительно спросила Кияшко.
– Что сработает? – не понял Дюк.
– Талисман. Его же надо в руках держать.
– Не
– Почему до четырех?
– Радиус такой.
– А как ты это делаешь? – заинтересовалась Кияшко.
– Биополе, – объяснил Дюк.
– И чего?
– Надо чувствовать. Словами не объяснишь, – выкрутился Дюк.
– А ты попробуй, – настаивала Кияшко.
– Ну... я буду думать о том же, что и ты. Когда двое хотят одного и того же, то их желание раскачивается, как амплитуда, и нахлестывает на Марееву. Как петля. И ей никуда не деться. Мареева начинает хотеть того же, что и мы.
– А она меня не выгонит?
– Иди уже, – попросил Дюк. – Не торгуйся.
Кияшко начинала его раздражать, как раздражают одалживающие и неблагодарные люди. Во-вторых, он торопился: через пятнадцать минут начиналась следующая серия детектива, и он хотел успеть к началу.
Кияшко наконец ушла. И пропала. Ее не было ровно два часа. Дюк промерз, как свежемороженый овощ в целлофане. Его куртка на синтетическом меху имела особенность, вернее, две особенности: в теплую погоду в ней было душно, а в мороз нестерпимо, стеклянно-холодно.
Он стучал сначала ногой об ногу. Потом рукой об руку. Оставалось только головой об стену. Можно, конечно, было плюнуть и уйти, но его не пускало тщеславие. Мало ли чего не терпят люди во имя тщеславия! Тщетной славы. Это только потом, с возрастом, начинаешь понимать тщету. А в пятнадцать лет за славу можно отдать все – и здоровье, и честь. И даже жизнь.
Наконец Кияшко появилась с пластинкой под мышкой и сказала:
– А мы кино смотрели. Потом чай пили. – Помолчала и добавила: – А я думала, ты ушел давно...
– А пластинку тебе отдали? – спросил Дюк, хотя Кияшко держала ее под мышкой и не увидеть было невозможно.
– Сразу отдала, – поразилась Кияшко. – Я даже рта не успела раскрыть. Эта Ленка... я только сейчас поняла, как мне ее не хватало...
– Я ей четыре флюида послал, – напомнил о себе Дюк.
Снег мельтешил сплошной и мелкий. И сквозь снег на него смотрели Кияшкины глаза – желтые и продолговатые. Как у крупной кошки. У кошек вообще очень красивые глаза. И у Кияшки были бы вполне ничего, если бы не существовало в мире других глаз.
– Саша, – сказала Кияшко, и Дюк поразился, что она помнит его имя, – ты не раздавай направо и налево.
– Что? – не понял Дюк.
– Свое биополе. А то из тебя все выкачают. И ты умрешь.
– Поле можно подзаряжать. Как аккумулятор, – успокоил Дюк.
– А обо что его можно подзаряжать?
– О другое биополе.
– От человека?
– От человека. Или от природы. От разумной вселенной.
– А есть еще неразумная?
– Есть.
Кияшко смотрела на Дюка молча и со странным выражением. Как бы сравнивала его прежнего с этим новым, Божьим избранником, и никак не могла понять, почему Господь выбрал изо всех именно Дюкина, указал на него своим Божьим перстом.