Лиля Брик. Жизнь и судьба
Шрифт:
И мать Маяковского Александра Алексеевна, и сестры (обе были старше, чем он), Людмила и Ольга, конечно, хорошо знали об отношениях между Маяковским и Лилей, и об образе жизни, который вел их брат, залетев в чужое гнездо, вместо того чтобы вить свое, как все «нормальные люди». До встречи с Лилей и Осипом, до того как отношения в этом «треугольнике» приняли особый, ни на что не похожий характер, Маяковский был близок с семьей, в которой прошло его детство. Бывал в материнском доме на Пресне, случалось, и жил там, забегал поесть — Александра Алексеевна готовила вкусные грузинские блюда: ведь он был родом из Грузии, где работал его рано умерший
Войдя в совершенно другую среду с ее духовностью, культурными запросами, литературными интересами, он стремительно отдалился от родных, с которыми было скучно, во-первых, и дискомфортно, во-вторых. Они осуждали его выбор, Бриков на дух не выносили и вступили с ними в контакт лишь от безвыходности. Материнское отношение с обеих «сторон» было, в сущности, одинаковым: и мать Лили, и мать Маяковского считали, что их дети заслуживали лучшей доли. Обе смирились, и обе — скрепя сердце. В то время как Лиля стремилась к примирению с матерью, к восстановлению отношений, Маяковский на своей «стороне» поступал прямо наоборот.
Сестры особо остро воспринимали это отчуждение, считая, что именно Лиля настроила Маяковского против них. Она же, напротив, пыталась сглаживать конфликты, умоляя его во время скитаний по России и заграницам посылать родным хотя бы открытки: он сам ни малейшей потребности в этом не ощущал. Небольшие суммы, которые они от него получали, при почти полном разрыве человеческих отношений, принимались не с благодарностью, а с обидой. До открытой войны между Бриками и женской частью семьи Маяковских пока еще не дошло, но зерна ее уже были посеяны.
Американскую визу Маяковскому все-таки дали. Он выехал в Нью-Йорк почти в тот же день, в какой Елена Юльевна отправилась из Москвы в Лондон, к месту своего постоянного жительства и постоянной работы. Казалось бы, для Лили наступило полное раздолье — остаться на даче, встречаться без помех с Краснощековым... Ни и это «супружество», фатально надломившее ее отношения с Маяковским, уже утратило прежнюю остроту и немного приелось. Ни «милый, дорогой, любимый Щенит-Волосит» (прозвище Маяковского в письмах Лили к нему), ни сохранивший ей верность после всех своих невзгод Краснощеков не могли поменять ее натуру, требовавшую новых встреч и новых увлечений.
На короткое время она оказалась в плену покорившего тогда Москву солиста Большого театра Асафа Мессерера. Публика ломилась на балет «Корсар», где этот двадцатидвухлетний танцовщик приводил ее в восторг своими умопомрачительными прыжками. Было бы странно, если бы не равнодушная к таланту и к мужской красоте Лиля не воспылала к восходящей звезде мимолетной, но бурной страстью.
Еще короче был крохотный романчик с блистательным молодым филологом Юрием Тыняновым, только что ошеломившим литературную среду своим первым биографическим романом. Злые языки говорили, что взаимность, которой он ответил на ее любовную инициативу, была всего лишь «гонораром» за какую-то публикацию, устроенную Лилей вовсе не бескорыстно. Всерьез эту версию принять невозможно: в таких «гонорарах» Лиля никогда не нуждалась, любой мужчина считал за честь, если она на него обращала — пусть на день, пусть на час :— благосклонный взор.
Теперь она стремилась в Италию, хотя и писала Маяковскому, что «адски» хочет в Нью-Йорк. По мнению врачей, ей очень бы пригодилась лечебная грязь знаменитых итальянских курортов. Предвидя обычные сложности, Лиля написала хорошо ей знакомому Платону Керженцеву, советскому послу
Теперь уже очевидно, что вовсе не вспыхнувшая внезапно любовь, а потребность в разрядке, стремление избавиться от одиночества и унижения толкнули Маяковского на очередной роман, который оказался вовсе не мимолетным — хотя бы из-за своих последствий. Его познакомили с русской эмигранткой немецкого происхождения Елизаветой Зиберт, которая непостижимым образом из забытой Богом Уфы добралась до Нью-Йорка и, выйдя замуж за американца, превратилась в Элли Джонс. Ей только что исполнился двадцать один год, но она уже успела с мужем разойтись, оказавшись, так же как Маяковский, «свободной от любви».
Роман вспыхнул сразу и был, как обычно в подобных случаях, бурным и страстным. Косвенным, но весьма убедительным свидетельством увлеченности Маяковского служит внезапно оборвавшаяся переписка с Лилей. Вопреки давней традиции, он не писал ей по целым неделям, отозвавшись наконец после нескольких ее телеграмм: «Скучаю Люблю Телеграфируй», «Куда ты пропал?», «Милый мой Щеник, я тебя люблю и скучаю».
Элли могла уделять Маяковскому лишь время, свободное от работы. Ему трудно было с этим мириться: женщина, даже если отношения с ней длились очень короткий срок, должна была принадлежать ему безраздельно. Таким он был всегда, до своей последней минуты. Уязвленный— без всяких к тому оснований — в очередной раз, он заперся в комнате, где жил, не желая ни с кем общаться. Хозяин квартиры знал телефон Элли. Он позвонил ей: «Господин Маяковский не выходит из дому уже три дня. Что делать?» Элли тотчас примчалась. «Не оставляй меня, — попросил Маяковский, — я не могу быть один, Бросай работу, останься со мной».
Мысль о том, что значит для одинокой женщины бросить работу в чужой стране, ему в голову не приходила. Пять лет спустя он скажет те же слова другой женщине, для которой ее работа тоже значила очень много. Все повторится, только финал будет другим...
В это же время пришла еще одна беда. 27 августа на озере Лонг-Лейк под Нью-Йорком при загадочных обстоятельствах утонули бессменный заместитель Троцкого в годы гражданской войны Эфраим Склянский и председатель правления акционерного общества «Амторг» (по сути, советский торгпред в Соединенных Штатах, с которыми еще не были установлены дипломатические отношения) Исайя Хургин. Якобы под сильным порывом ветра лодка перевернулась, и отличные пловцы пошли на дно...
Сбежавший позже на Запад помощник Сталина Борис Бажанов утверждал, что это был не несчастный случай, а убийство, организованное по приказу Сталина его ближайшими сотрудниками Каннером и Ягодой. Хургин отечески опекал Маяковского в Америке, был ему в Нью-Йорке самой надежной опорой. Это он добился разрешения на въезд Маяковского в страну— после того как Бурлюк потерпел неудачу, — поселил в том же доме, где жил сам, только этажом выше, устраивал его выступления и поездки по стране. Он же пытался пробить ему итальянскую визу. Теперь разом рухнули все планы — эта нелепая смерть пробудила у Маяковского тяжелые предчувствия. Только Элли с ее преданностью и самоотдачей возвращала ему душевный покой.