Лиля Брик. Жизнь
Шрифт:
Он дарил ей свои книги с нежными надписями, национальные соломенные и керамические игрушки, сохранилось его письмо на изысканной японской бумаге с камышами и птицами и стихотворение, ей посвященное:
«Живы, еще живы — и любовь поэта из бронзы, и хрупкая, более хрупкая, чем яйцо перепелки, тоненькая, как свист дикого кенаря,
Лиля Брик. Она мой друг, мой старый друг.
Я не знал костра ее глаз
и только по ее портретам
на обложках Маяковского угадывал,
что именно эти глаза, сегодня погрустневшие,
зажгли пурпур русского авангарда.
Лиля! Она еще фосфоресцирует, как горстка угольков.
Ее
И при каждом взмахе крыла — словно рана от запоздалого камня, предназначенного Маяковскому.
Нежная и неистовая Лиля, добрый вечер!
Дай мне еще раз прозрачный бокал, чтоб я выпил его залпом — в твою честь за прошлое, что продолжает петь и искрится, как огненная птица».
Перевод Ю.Добровольской.
Бурлюки прилетели!
В последние годы рядом с креслом ЛЮ в столовой висели две небольшие работы Давида Бурлюка, написанные маслом на деревяшках. Про одну он говорил, что она навеяна Маяковским. ЛЮ любила ее, хотя считала, что «навеяна Маяковским» — это громко сказано. А про вторую он ничего не говорил, но ЛЮ решила, что вот она- то точно навеяна, но Есениным, и прочла из его «Исповеди хулигана»:
…Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа на плечах.
Ваших душ безлиственную осень Мне нравится в потемках освещать.
Они с Бурлюком встретились после тридцати лет разлуки и не чаяли души друг в друге. Давид Давидович с Марией Никифоровной приехали в Москву в конце апреля 1956 года и первым делом пришли в восторг от первомайского парада на Красной площади.
Бурлюк высокий, сгорбленный, почти лысый, ему семьдесят четыре года, один глаз вставной. Он очень симпа- точный. Вошел и сказал: «Я Бурлюк, а вы кто?» Жена его похожа на рисунки в «Сатириконе»: высокая, старомодная, в кое-как сшитой шляпе, медлительная, с тоненьким голоском. У них абсолютно ясные головы, они помнят все на свете, говорят умно, говор украинский. Ма- руся — живописец и музыкантша, она что-то напевала в уголке себе на уме, а потом вдруг сказала: «Володя у нас был своим человеком. Я всегда собирала в баню троих — Давида, Володю и Хлебникова. Последнего с трудом. Потом долго пили чай из самовара. Это было на Бронной, я вчера видела этот дом. Он уцелел». А Давид Давидович сказал, что давал Маяковскому рубль в день, чтобы тот не голодал. «Как рубль? Володя писал, что полтинник». — «Нет. Он сам же подтвердил делом, что рубль. Во время приезда в Америку он дал Марусе серебряный рубль на память о тех рублях. Вот он у нее на одной цепочке с солдатским номерком сына. Это у Никиты был амулет. Маруся, покажи».
Бурлюк живет живописью и нерегулярно издает журнал. У них огромный дом на берегу океана под Нью- Йорком, масса картин и книг. Сейчас пристроили галерею, чтобы посетители-покупатели не толклись по всему дому. Двое взрослых сыновей, один из них архитектор.
Он талантлив? — спросила ЛЮ Марусю.
— Да.
Как отец?
О, Давид гениален, — ответила она тихо.
Бурлюк с Марией Никифоровной каждый день приходили к ЛЮ, обедали у нее, подолгу разговаривали, листали книги. Бурлюк на каких-то обрывках, листочках и бумажных салфетках оставлял стихи. Например, «Зал старости»:
Высыхает сердца озеро И ручьи, что в озеро текут,
И душою мерзнут на морозе Розы в час, когда цветут.
Это — сердца жизни истощенье,
Это —
Это — край, где царствуют лишенья,
Это — старости холодный, скушный зал.
Об Ахматовой и Якобсоне
С Ахматовой на протяжении многих лет отношения были разные. Ее стихи Лиля Юрьевна хорошо знала, имела все книги, начиная от первоизданий, в разные годы ей нравились разные вещи. Во время войны она перепечатала «Поэму без героя», своей рукой вписала туда французские слова и переплела странички. И давала читать окружающим — тогда поэма не была опубликована. А про «Реквием» ЛЮ не знала, она не дожила до его публикации.
Время от времени они встречались, ЛЮ бывала у нее и у Пунина в Фонтанном доме. Анна Андреевна бывала у ЛЮ до войны. Например, 6 июня 1941 года в календаре ЛЮ записано: «К обеду Ахматова». Помню, мы шли с ЛЮ по Арбату, мне было лет пятнадцать, и у витрины винного магазина она остановилась: «Смотри-ка, есть Кинзмараули. Давай купим». И потом добавила: «Это любимое вино Ахматовой. Пусть будет». Я тогда ее еще не читал, но имя слышал.
После войны они не общались. Иногда передавали приветы через П.Харджиева. Но вообще, судя по записям Л.Чуковской и А.Наймана, Анна Андреевна говорила о ЛЮ неприязненно. Меня поразил записанный Л.Чуковской разговор с Анной Андреевной:
«Академик Виноградов рассказывал, что он лично, своею рукой, запретил воспоминания Лили Брик о Маяковском. Он Маяковского — в отличие от меня — не любит, но все же считает ее воспоминания полным безобразием и бесстыдством. Она там рассказывает, например, как Маяковского послали в Берлин написать какие- то очерки, а он неделю просидел в бильярдной, носу на улицу не высунул, а потом написал очерк, ни на что не поглядев… Что он был чудовищно необразован: ни одной книги, кроме «Преступления и наказания», в жизни не прочитал… Неизвестно, отсебятина это, вранье или правда».
Теперь прочтем письмо этого самого академика Виноградова, хранящееся в РГАЛИ: «Глубокоуважаемая Лиля
Юрьевна! С живым интересом и большим увлечением я прочитал Ваши воспоминания о В.В.Маяковском. Естественно, что они носят яркий отпечаток Вашей личности, Вашего стиля, Вашего эмоционального отношения. Но все это так интимно и так органически связано у Вас с художественным творчеством В.В.Маяковского, что находит глубокое внутреннее оправдание. Не могу не отметить также очень интересных, а порой и неожиданных Ваших стилистических или историко-литературных наблюдений и сопоставлений (напр., Маяковский — Достоевский). Следовательно, опубликование Ваших воспоминаний и писем В. В.Маяковского к Вам явится большим событием в изучении жизни и творчества поэта.
Очень рад написать Вам обо всем этом. Вместе с тем не могу не принести Вам самого искреннего, самого чистосердечного сожаления о том, что я так безбожно опоздал со своими признаниями, со своим сообщением Вам.
Была тяжело больна моя жена вирусным гриппом. А затем заболел и я. Простите меня и будьте уверены в моем глубоком уважении к Вам и в моей преданности. В.Виноградов».
«Как странно, что уже через сорок лет можно выдумывать такой вздор. Что же будет через сто?» — говорила Анна Ахматова по поводу одного прочитанного ею воспоминания. По-моему, это суждение глубокоуважаемого поэта можно применить к вышеприведенному пересказу об оценке воспоминаний Лили Брик.