Лиля Брик. Жизнь
Шрифт:
«В хвасовской гостиной, где стояли рояль и пальма, было много молодых людей. Все шумели, говорили. Кто- то необычайно большой в черной бархатной блузе размашисто ходил взад и вперед, смотрел мимо всех невидящими глазами и что-то бормотал про себя. Потом внезапно загремел огромным голосом. И в этот первый раз на меня произвели впечатление не стихи, не человек, который их читал, а все это вместе взятое, как явление природы, как гроза…
Ужинали в портняжной мастерской за длинным столом. Сидели, пили чай. Эти, двадцатилетние, были тогда в разгаре боя за такое или эдакое искусство, я же ничего не понимала, сидела девчонка девчонкой, слушала и теребила
Так в 1913 году начался их роман. Он тогда был франтом — брал напрокат визитку, цилиндр, трость из деше- ного магазина на Сретенке. Увлекался картами и, уговорившись с Эльзой прокатить ее в Сокольники на извозчике, проигравшись накануне, катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии носила его имя. Он приходил к ней в гости или засиживался допоздна, провожая ее, но Лилю ни разу там не видел. Он ездил к ней на дачу в Малаховку, которую снимала семья. Родители Эль- II,[его не жаловали, и он старался не попадаться им на глаза. И однажды, гуляя с ним по лесу, она услышала впервые «Если звезды зажигают» и полюбила его поэзию навсегда. Роман их был искренний, нежный, временами бурный — с размолвками и примирениями, как полагается.
В 1915 году Эльза поехала в Питер к сестре и пришла с Маяковским к Брикам в небольшую квартирку, которую они снимали на улице Жуковского в доме, обладавшем но тем временам всевозможным комфортом — был лифт, телефон. Комнатки носили печать элегантной богемности — японские веера, узбекские набойки, на стене большая картина художника Бориса Григорьева «Лиля в Разливе» — хозяйка дома лежит в траве на фоне ярко-красного заката. Во время революции полотно исчезло, и больше никто его не видел ни у нас, ни за границей, ни в каталогах или монографиях Григорьева.
«Мы шепнули Эльзе: не проси его читать, — вспоминала ЛЮ, — но она не вняла нашей просьбе, и мы в первый раз услышали «Облако в штанах». Он прочел пролог и спросил — не стихами, прозой — негромким, с тех пор незабываемым голосом: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было. Было в Одессе».
Мы подняли головы и до конца не спускали глаз с невиданного чуда. Маяковский ни разу не переменил позы, он жаловался, негодовал, издевался, требовал, впадал в истерику.
Вот он уже сидит за столом и с деланной развязностью требует чаю. Я торопливо наливаю из самовара и молчу, а Эльза торжествует — так и знала! Маяковский сидел рядом с ней и пил чай с вареньем. Он улыбался и смотрел большими детскими глазами. Я потеряла дар речи.
Первым пришел в себя Осип Максимович. Он взял у него тетрадь и не отдавал весь вечер. Последнее время ничего не хотелось читать. Вся поэзия казалась никчемной — писали не те, и не так, и не про то, а тут вдруг и тот, и так, и про то».
В тот же вечер Маяковский попросил разрешения посвятить ей поэму и надписал над заглавием «Лиле Юрьевне Брик». Когда же позже она спросила, как он мог поэму, написанную одной женщине (Марии), посвятить другой (Лиле), он ответил, что пока писалось «Облако», он увлекался несколькими женщинами, что образ Марии меньше всего связан с одесской Марией Денисовой и что в четвертой главе была не Мария, а Сонка. Переделал он Сонку в Марию оттого, что хотел, чтобы образ женщины был собирательный; имя Мария оставлено им как казавшееся ему наиболее женственным.
Итак,
«Это было нападение, Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты — буквально. И хотя фактически мы с Осипом Максимовичем жили в разводе, я сопротивлялась поэту. Меня пугали его напористость, рост, его громада, неуемная, необузданная страсть. Любовь его была безмерна. Володя влюбился в меня сразу и навсегда. Я говорю — навсегда, навеки — оттого, что это останется в веках, и не родился тот богатырь, который сотрет эту любовь с лица земли.
Не смоют любовь ни ссоры, ни версты.
Продумана,
выверена,
проверена.
Подъемля торжественно стих строкоперстый,
клянусь —
люблю
неизменно и верно!
Когда мы познакомились, он сразу бросился бешено i;i мной ухаживать, а вокруг ходили мрачные мои по- к нонники, и, я помню, он сказал: «Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют…»
Однажды он попросил рассказать ему об ее свадебной ночи. Она долго отказывалась, но он так неистово настаивал, что она сдалась. Она понимала, что не следует говорить ему об этом, но у нее не было сил бороться с его настойчивостью. Она не представляла, что он может ревновать к тому, что произошло в прошлом, до их встречи. Но он бросился вон из комнаты и выбежал на улицу, рыдая. И, как всегда, то, что его потрясало, нашло отражение в стихах. «Вино на ладони ночного столика» — это из «Флейты»: ее мать поставила шампанское на столик в спальне в первую их ночь с Осей.
По письмам Маяковского и Эльзы той поры, когда он уже увлекся Лилей, видно, что разрыв прошел нелегко для Эльзы. Письма свидетельствуют о том, что чувства Эльзы еще не остыли, она ревнует и досадует:
«…Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, ему я не мила, и наоборот. Уже отчаялась в возможности, что будет по-другому, но это совершенно не важно».
«…А ты мне еще напишешь? Очень бы это было хорошо! Я себя чувствую очень одинокой, и никто мне не мил, не забывай хоть ты, родной, я тебя всегда помню и люблю».
«…Я на белом свете никого не люблю, не умею, должно быть, ты вот очень счастливый… К тебе у меня такая нежность, а все-таки мне так мертво и тихо. Хорошо бы на некоторое время совершенно потерять способность ощущать, сознавать, почти как бы спать. Хорошо бы! Тебя целую крепко, крепко».
«…Мне обязательно хочется тебя повидать! Я что-то такое чувствую в воздухе, чего не должно быть, и все время мысль о тебе у меня связана с каким-то беспокойством».
«…Жду тебя с нетерпением, люблю тебя очень. А ты меня не разлюбил? Ты был такой тихий на вокзале… Целую тебя, родненький, крепко, крепко».
«…Как у тебя там все? Жду тебя очень, неужели не приедешь? Напиши хоть, что любишь меня по-прежнему крепко. Целую тебя, милый, много раз».
И так из письма в письмо.
Но ЛЮ с детства умела влиять на сестру и подчинять ее своей воле. И Эльза не порвала ни с Лилей, ни с Владимиром Владимировичем, а, страдая и досадуя, подчинилась «обстоятельствам» и сохранила с Маяковским прекрасные отношения до конца его дней. А до конца своих дней — восторг перед его поэзией, который она испытала еще в ранней юности.