Лина Костенко

Кудрин Олег Викторович

Так, «от противного», двумя зеркальными оппозициями «песнопевица Маруся – сребролюбец Грыць», «сребролюбец Грыць – храмостроитель дед Михаил», Чурай оказывается почти что родственницей Костенок, по крайней мере – по духу.

Нравственный камертон Михаила (не архангела, но деда) и внутренний взгляд прабабушки (вспомним, что в заголовке – «привид прабаби», то есть намек на метафизику) – важнейшая часть наследства, оставленного внучке пращурами.

До шести лет Лина росла в основном в Ржищеве: «Мать проживала в Киеве, времена были тяжелые, естественно, что она поехала рожать к своей матери. Потом родители меня забрали, но времена наступили еще более тяжелые, и я снова оказалась у бабушки. И вот это уже была сказка» [8] .

8

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 124.

Но

прежде чем перейти к сказке, посмотрим на поэтические воспоминания Костенко о том, когда и как она почувствовали свое «Я» и мир, его окружающий:

Стоїть у ружах золота колиска.Блакитні вії хата підніма.Світ незбагненний здалеку і зблизька.Початок є. А слова ще нема.Ще дивен дим, і хата ще казкова,і ще ніяк нічого ще не звуть.І хмари, не прив’язані до слова,от просто так – пливуть собі й пливуть.Ще кожен пальчик сам собі Бетховен.Ще все на світі гарне і моє.І світить сонце оком загадковим.Ще слів нема. Поезія вже є [9] .

9

Костенко Ліна. Триста поезій. К.: А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА, 2012. С. 293.

(И снова – как созвучны эти строки словам, вложенным в уста Маруси Чурай: «Душа летить в дитинство як у вирій, бо їй на світі тепло тільки там». Наверно, еще и потому этот роман в стихах стоит особняком в творчестве Костенко: уж очень много в нем личного, не то что даже прочувствованного, а глубинно содержащегося в личности автора.)

Обратите также внимание – «хата ще казкова». Но с другой стороны – и уже сказочная. Потому что сказка – это надолго, по крайней мере – на ближайшие годы, что в детстве кажется бесконечностью. И вот уж детский мир Лины по-настоящему, осознанно сказочный:

У запічку гномик плямкає.Цвіркунчик завів руладу.Тихенько цокнула клямка —бабуся іде із саду.Глуха сінешна акустика.За лиштву чіпляються айстри.Бабуся скидала хусткуІ ставала біла, як айсберг.А я, діждавшися мужньо,Не зводжу з неї очей.А хатка, як біла мушля,На самому дні ночей.Жаринка в печі зачаєна,Сніпка перевесло туге…Таке все тоді звичайне,Таке все тепер дороге! [10]

10

Костенко Ліна. Неповторність: Вірші, поеми. К.: Молодь, 1980. С. 113.

Обратим внимание, эта бабушка, по сравнению с «веселым привидением прабабы», молодая и сильная – в саду работает. Но все равно – седая, как айсберг.

Продолжим, однако, сказочную тему, в которую втекает вечная река («речка детства»), вплетается маленький-большой сад («сады свободы»): «И вот это уже была сказка. И та “хатка, як біла мушля, на самому дні ночей”, и “гарбуз, що ходив по городу і питався свого роду”… Наводнения тоже были, но это уже и садов цветущие наводнения. У бабушки был сад, небольшой, но для меня, маленькой, он был очень велик. Путешествия в сад – целое приключение. Это была отдельная загадочная страна. Одна яблоня называлась “заячьи мордочки”, другая – “антоновка”, третья “ранет-шатане” или просто “щетина”. Заячьи мордочки выглядывали из листьев, надували щеки, я боялась надкусить яблочко: еще запищит! Соседский сад был еще больше, такой старый, что днем смеркалось. Детям не разрешалось туда ходить, там был колодец, где “йшла киця по водицю, та й упала у криницю”. Мы, ясное дело, пробирались, заглядывали через колодязный сруб, хотели спасти кыцю. Все жило, шелестело, шуршало, тёхкало. Ежи ходили в дикой моркови. Аист, который принес меня, стоял высоко на одной ноге. Я умела имитировать его голос. Он отвечал <…> Моя свобода была – те сады. И речка моего детства – Днепр» [11] .

11

Дзюба Іван, Костенко Ліна, Пахльовська Оксана. «Гармонія крізь тугу дисонансів…». К.: Либідь, 2016. С. 124–125.

Когда детство вышло за пределы коляски, Лина оказалась девочкой пытливой, заводной, непоседливой. И непослушной – она все время старалась убежать. За это бабушка прозвала ее «шура-бура». (Это, наверное, та самая «шура-бура», которая «комарика з дуба здула» в шутливой народной песне. Впрочем, это выражение в Украине и вполне самоценное – от соседей, тюркского surada-burada, что означает в зависимости от контекста «там и сям», «туда-сюда».)

Один из таких побегов особо запомнился: «Однажды

я прорвалась на улицу, годков мне было неполных пять. Взрослые за мной, но чем больше меня догоняют, тем дальше я бегу. Они просят остановиться, а я – изо всех сил. Выскочили ошалевшие кузины и тоже за мной. Кричат, зовут, а я уже к берегу подбегаю. Если б они остановились, может, и я остановилась. Но они в ужасе, что ребенок утонет, подходят ближе, протягивают руки, а я отступаю в Днепр. И когда вода доходит мне до шеи, я кричу: “Дайте мне свободу хоть здесь!”» [12]

12

Там же.

Днепр – как укрытие, как прибежище свободы. «Речка моего детства – Днепр». Великая река Украины, делящая ее надвое. И эти же две половины объединяющая. В воспоминаниях Лины у Днепра – особая роль. Вот зримо-яркая, многоцветная зарисовка: маленькая – три годка – девочка на берегу великой реки, днем и вечером:

Дніпро, старенький дебаркадер, левино-жовті берегиЛежать, на кігті похиливши, зелену гриву шелюги.В пісок причалює пирога.Хтось варить юшку, дим і дим.Суха, порепана дорога повзе, як спраглий крокодил.В Дніпрі купається Купава.Мені ще рочків, може, три.А я чекаю пароплава із-за трипільської гори.Моє нечуване терпіння іще ніхто не переміг,бо за терпінням є Трипілля,а за Черніговом – Черніг.Черніг страшний, він дуже чорний.Як звечоріє на Дніпрі,Черніг сідає в чорний човен і ставить чорні ятері.І ті корчі, і те коріння, розмите повінню з весни,і золотаве звечоріння в зелених кучерях сосни.І ті роки, що так промчали, і пароплав той, і гора…Це вже невидимі причали в глибокій пам’яті Дніпра [13] .

13

Костенко Ліна. Сад нетанучих скульптур: Вірші, поема-балада, драматичні поеми. К.: Радянський письменник, 1987. С. 24.

«Акварели детства» называется стих. Однако пейзаж здесь не просто по-детски ярок, но и философски по-взрослому глубок. Поток детских воспоминаний неотделим от «глубокой памяти Днепра», неторопливого его течения.

Три кузины, Фрейд и д’Аннунцио

А вот Лине – пять лет. И она уже не просто шура-бура, но шура-бура, умеющая читать!

Буває часом дивне відчуття, —що час іде, а я собі окремо.Мені п’ять років. Я іще дитя.Люблю цукерки і читаю Брема.Все щось майструю, думаю, дивлюсь,таке мале, уперте і шалене.Росту. Сміюсь. Нічого не боюсь… [14]

14

Костенко Ліна. Триста поезій. К.: А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА, 2012. С. 294.

Девочка читает Альфреда Брема. Что именно – не уточнено, но почти наверняка это «Жизнь животных». Зная об этом, уже и на предыдущий стихотворный фрагмент смотрим иначе. Так вот откуда там и лев, и крокодил! Да не случайным словом – а развернутым образом: «повзе, як спраглий крокодил», «левино-жовті береги / Лежать, на кігті похиливши, зелену гриву шелюги».

Брем расширяет ее взгляд, ее горизонт, небокрай, делая его бескрайним. При этом сказка как бы совмещается со строгим знанием (пусть и поданным в научно-популярном виде). И вот уж камни на притоке Днепра, Легличе, текущем сквозь Ржищев, – не просто камни, а стадо тропических зверей, живущее в ладу с украинскими волами и лелеками. (Вот только коршуна убитого жалко.)

Чомусь пам’ятаю, що річка звалася Леглич.Було в ній каміння – як сто бегемотячих спин.А той цибатий, на клуні, звався лелечич.А те запахуще – любидра, канупер і кмин.Чомусь пам’ятаю – вночі ревли бегемоти.Виходили з річки і дуже чомусь ревли.І падали груші, і звались вони бергамоти.Воли ремигали, і звались вони – воли.Чомусь бегемоти випивали річку щоліта,І пирхали важко рудими ніздрями злив.Чомусь пам’ятаю, як плив між камінням шуліка,Убитий шуліка чомусь між камінням плив… [15]

15

Костенко Ліна. Триста поезій. К.: А-БА-БА-ГА-ЛА-МА-ГА, 2012. С. 216.