Линии разлома
Шрифт:
— Hy, и? — поторопил я с некоторым сомнением в голосе.
— Потом бабушка задаст ему вопрос о своем брате, и, если я буду очень пристально смотреть на каплю масла на ладони, то смогу увидеть в ней малаки он моим голосом ответит на все вопросы.
— В это довольно трудно поверить, — сказал я.
— Да, но это правда, — твердо возразила Нузха. — И ты тоже наверняка избранный, раз у тебя мандал на плече.
Прозвенел звонок — перемена закончилась. Мы молча,
— Это правда, что евреи оккупировали Израиль? — спросил я в тот же вечер за ужином. Мой голос прошелестел едва слышно, но хохот ма был похож на лай.
— Кто вбил тебе эту чушь в голову? — спросила она, и я почувствовал, что краснею до ушей.
— Да так, слышал где-то, не помню, от кого.
— Ладно. Ответ нет. Евреи не захватывали Израиль, они бежали в Израиль в поисках приюта.
— В Палестину, — поправил па.
— В то время страна называлась так, — признала ма. — Их слишком долго преследовали и убивали по всей Европе, это продолжалось веками, и наконец они решили, что им необходима собственная страна.
— К несчастью, — вставил па, — страна, куда они стремились, была уже занята.
— Эрон, не начинай снова! — ма взвыла, как сирена, и мне стало страшно. — Шесть миллионов жертв за шесть лет — куда им было идти? Что они должны были делать? Спокойно сидеть на месте, сказать убийцам: «Приходите, пожалуйста, развлекитесь, перебейте нас всех!»? — Теперь она кричала, а поскольку па, ничего не ответив, встал и начал убирать со стола, ее последние слова — «перебейте нас всех!» — повисли в пустоте. Па принялся мыть посуду, а ма вдруг смутилась, застеснялась своей визгливой вспышки: она велела мне идти спать, хотя было только семь вечера.
Мне бы так хотелось думать, что Нузха была права, когда назвала меня избранным, но я никак не мог понять, ни кем я избран, ни для чего, чувство раздвоенности мучило меня сильней обычного: теперь разлад начался уже не только между ма и па, но и между Еврейской реальной и Нузхой, да сверх того между Нузхой и ма, а ведь я любил их всех! Это меня жутко изводило, я не понимал, почему люди не могут успокоиться и постараться понять друг друга.
Усевшись на свою кровать, я схватил Марвина и энергично потряс его.
«Ты еврей, Марвин?» спросил я, и он замотал головой. — «Ты немец?» Нет. — «Так значит, араб?» — Тоже нет. Я тряс его все сильнее и сильнее. «Ну, Марвин, — сказал я, тыча его кулаком в брюхо, — это слишком легко — сидеть здесь на кровати и с утра до вечера смотреть в потолок. Надо принять решение, поверить во что-то и бороться за то, во что веришь, иначе ты мертвец!»
В этот момент па постучал в дверь, я вздрогнул и уронил мишку.
— Собрался ложиться, приятель?
—
— Знаешь, какая с родом человеческим главная проблема? — спросил он.
— Нет, па.
— У людей вместо мозгов — требуха, в этом все дело. Повсюду, куда ни глянь, именно эта беда. Отшлепать тебя смеху ради?
— Нет, спасибо. Я сегодня немного устал.
— Ладно, сынок. Спокойной ночи. И не обращай внимания на своих сумасшедших родителей, о’кей?
— О’кей, па.
— Точно?
— Точно, о’кей.
Нузха ведет себя со мной очень мило с тех пор, как я показал ей родимое пятно. У меня было смутное чувство, что таким счастьем я обязан недоразумению, но я на всю катушку использовал возможность быть рядом с ней.
Она жила не так уж далеко, на улице Аббас, на полпути между подножьем холма и его вершиной, но, когда в гости друг к другу приходить нельзя — даже и не мечтай! — остается одно: встречаться под гибискусом — каждый день, но только на перемене.
— Ты веришь во все эти вещи? — спрашивала она.
— Хм… да. Наверно, все-таки верю.
— И в дурной глаз? Знаешь, что это такое?
— …?
— Достаточно поглядеть на кого-то с плохой мыслью, и с человеком случится беда. Это называется «дараба бил’айн» — ударить взглядом. Умеешь так делать?
На миг я засомневался — говорить ей или нет, что у нас людей посылают к черту пальцем, а не взглядом? Решил, что не стоит.
— Вряд ли.
— Я уверена, у тебя есть такая сила, Рэндл. Благодаря твоему мандалу. Звучит почти в рифму, заметил? Рэндл — мандал! Ты должен попробовать. Начни с малого — ты сам удивишься, какая это мощная сила.
— А если кто-нибудь даст мне дурным глазом сдачи?
— Ты сможешь отвести вред, сказав «Ма са’ха Аллах ва кан», это значит «Все, что свершается, — Божья воля». Тогда стрела дурного глаза отклонится от цели и уже не сможет причинить тебе зло. Ма са’ха Аллах ва кан. Повтори.
— Ма са’ха Аллах ва кан, — послушно произнес я, думая совсем иное: «Нузха, у тебя самые красивые глаза в мире, я в тебя жутко влюблен». — Ма са’ха Аллах ва кан.
— Очень хорошо, — кивнула она. — Ты быстро научился!
В тот вечер ма возвратилась домой ликующая. Глаза ее сверкали.
— Я ее нашла! — воскликнула она. — Нашла! Опомниться не могу! Есть данные о привезенной девочке в возрасте «около года», которая два с половиной месяца провела в центре Штейнхёринг зимой тридцать девятого — сорокового. У нее было родимое пятно на внутренней стороне левой руки, ты слышишь, Эрон?!