Линия фронта

Авдеенко Юрий Николаевич

— Мамаша, — сказал Иноземцев, — как бы в этом городе часового мастера найти?

Старая женщина посмотрела на Ивана, на его орден. И с акцентом и немного торжественно ответила:

— Ты храбрый, сынок. Ты сильный, спасибо тебе материнское.

Иноземцев покраснел и растрогался. И полез в карман за платком.

— Скажи, сынок, немец в Туапсе не придет?

— Вот ему, — ответил «сынок» и сложил объемистую дулю. Потом добавил: — Задушим.

Старая женщина понимающе кивнула головой:

— Ненависть к

врагу — броня души воина.

Старуха, видимо, любила говорить витиевато.

— Это точно, мамаша, — ответил Иноземцев. — Это ты правильно определила… А насчет часовщика помощи не окажешь?

— Мастерских таких в городе не ищи… А вот одного умельца по часам я знаю. Правды ради скажу, что примусы он способнее ремонтирует. Но ходики и будильники тоже…

— У меня немецкие часы, — сказал Иноземцев и звякнул цепочкой. — Осилит ли умелец, мамаша?

— Не знаю. Показать ему нужно. Это не очень далеко. На улице Красных командиров. Фамилия — Красинин…

Красинин чистил козлятник, когда, повизгивая, залаяла собака. Бросилась на кого-то. И мужской голос прозвучал беззлобно: «Отвяжись, зануда!» Прислонив грабли к стене, старик вышел на мощенный неодинаковым — малым и большим — камнем двор. Там он увидел Иноземцева. Иван приценивающе осматривал хозяина, словно гадал, можно ли ему доверить карманные часы. Взгляд Иноземцева обеспокоил Красинина. И он угодливо спросил:

— Чем могу служить?

— Отец, — сказал Иноземцев, — часы немецкой работы починить способен?

Красинин полез в карман синей сатиновой косоворотки за очками.

— Покажите.

Взвесив часы в руке, Красинин ножом отковырнул первую крышку, попытался разобрать надпись на второй крышке, затем отковырнул и ее. Кивком указал Иноземцеву на скамейку возле козлятника.

— Обождите тут. Сам скрылся в доме.

С того места, где сидел Иноземцев, хорошо был виден соседний двор и дом без крыши, и кровати, синяя и желтая, не покрытые матрацами, под деревьями. Возле синей кровати спиной к Иноземцеву стояла Нюра. Он безошибочно узнал ее.

Забор между дворами тянулся низкий и трухлявый, а там, где он примыкал к разбитому дому, виднелась дыра. Иноземцев поднялся и направился было к дыре. Но из дому вышел Красинин. Держа за цепочку, он протянул часы Ивану. Часы тикали четко и чисто.

— Сколько? — спросил Иноземцев.

Старик Красинин снял очки, сложил дужки. Вопросительно посмотрел на вещевой мешок Ивана. Иван развязал мешок. Достал банку свиной тушенки. Красинин взял банку. Сказал:

— В расчете.

— Спасибо, отец! — Иноземцев спешил к дыре в заборе.

— Калитка налево, — подсказал Красинин.

Но Иван не слышал: он торопился к девчонке, которая стояла в саду.

Очки Красинину надевать не потребовалось. Он страдал дальнозоркостью.

Иван недостаточно пригнулся и зацепил плечом верхнюю

планку. Забор качнулся, заскрипел — сухо, протяжно. Нюра обернулась. Она увидела Иноземцева. Его внезапное появление привело девушку в замешательство. Она не двигалась, не говорила и только с напряжением смотрела на идущего к ней Ивана, будто боялась, что не расслышит, не поймет слов его, которые непременно окажутся большой важности.

Лицо Нюры заслонило для Ивана весь мир. И ничего, кроме этого чистого, широковатого в скулах лица, не видел он — ни земли, ни неба, ни желтых последних листьев. Только часы продолжали тикать, словно выговаривая: «судь-ба, судь-ба, судь-ба…»

— Я забыл тогда спросить самое главное: пойдешь за меня замуж, Нюра?

Волнение сдавливало голос. Точно не он, Иван, а кто-то невидимый, прячущийся на деревьях, произнес эти слова.

Девушка протянула руку к спинке кровати. Может, боялась упасть. И еще она, конечно, покраснела, но только чуть-чуть. Будто на щеки ей посадили две алые клюквы, а подбородок, и лоб, и уши остались прежнего, нормального цвета, загорелые и малость обветренные.

— А кто нас распишет? — Румянец на ее щеках угасал, как спичка.

Значит, согласна! Со-глас-на! От такого счастья Ивану сделалось немножко дурно, и, вместо того чтобы ответить на вопрос невесты, означающий, по крайней мере, практичность ее мышления, он тихо попросил:

— Водицы бы…

Ведро, накрытое фанерой, хранилось в щели. На фанере вверх дном стояла зеленая эмалированная кружка. Нюра побежала к щели. Побежала, как час назад в городе. Она что — вообще не может ходить обыкновенным шагом? А ноги у нее хорошие, не длинные и не короткие, бедра и талия…

Иван Иноземцев присел на сетку кровати. Так-то оно лучше…

Осушив кружку, он сказал:

— Распишут нас в горисполкоме… Я знаю, где он. Я там с машины слез. Паспорт при себе имеешь?

— Вот он. — Нюра развязала узелок.

В паспорте лежали ярко-красные тридцать рублей, свернутые пополам. И фотография женщины.

— Мать? — спросил Иван и тут же пожалел. Нюра кивнула в ответ, но вдруг спохватилась:

— Ой! Как же я без разрешения? Ой, проклянет меня мамаша! Не путем это… Нет…

— Ерунду говоришь, — возразил Иван. — Сейчас война. Она на каждого ответственность налагает. Ты совершеннолетняя. — Заглядывая в паспорт: — Тебе восемнадцать лет и пять месяцев, а в войну год за три считается. При чем здесь мать?.. Когда распишемся, тогда и скажем…

4

Председатель Туапсинского горисполкома Дмитрий Акимович Шпак вышел из дома и невесело взглянул на небо. Оно лежало над горами, ясное, пожалуй, слишком ясное для раннего утра, без облаков, без легкой, похожей на туман дымки, и голубизна его была не мягкая, а яркая, бросающаяся в глаза, типичная голубизна осеннего неба.