Липовый чай (Повести и рассказы)
Шрифт:
Матильда осталась лежать на покрывале с вышитыми птицами, а Павла пошла на каждодневную полуденную дойку.
— А что, бабы, — спросила Павла, — председатель у вас ничего не собирается строить?
Было сейчас в Павле что-то насмешливое над собой, и непонятно было бабам, то ли всерьез она говорит, то ли так мелет.
— А что нам строить? — ответила Палага. — Школа есть, клуб есть, больница есть.
— Завод какой-нибудь, — с ходу предложила Павла.
— Какой еще завод? — удивилась бабка Гланя.
—
— Скажешь тоже! Мяч-то гонять и так места хватает, — отмахнулась Домкратиха.
— Или какой-нибудь пере-мото-кат… — на ходу выдумала Павла.
— А чего это? — полюбопытствовала Исидора.
— А я знаю? — сказала Павла. И уже не улыбалась. — Штука какая-нибудь… Какой раньше не было.
— Зачем? — спросила Палага.
Глаза Павлы потускнели, смотрели в сторону и ни на что.
— Зацепиться бы мне… — медленно сказала Павла. — Зыбко мне под ногами…
— Мудришь, Павла! — укорила Домкратиха. — В твои-то годы — смех ведь!
— А чего уж в мои-то годы — человеку себя и уважать не нужно? — больше не другим, больше самой себе говорила Павла.
— Вона как! — сердито отдулась Исидора. — Нас, по-твоему, и уважать не за что? Полмира, поди-ка, кормим!
— Так, бабы, так! — жарко согласилась Павла. — Верно, все верно вы говорите! И я всю жизнь ваш хлеб ела… Хотя, поди, и вы моими руками кой-где пользовались!
— Да мы разве что, — примирительно сказала Домкратиха. — Тут никто сказать не может, все работают.
— Сама родом из деревни, а гляди-ка — носом водишь, — удивилась бабка Гланя.
— Нету здесь моей нужности, — с тихой силой проговорила Павла. — Нету моей нужности, хоть что тут!
— На шоссейке-то лучше, что ли? — насмешливо спросила Палага, поплевывая семечками.
— Там — дорога, — не очень понятно сказала Павла. Вздохнула: — Там я при деле.
— Ну, и что — дорога? — уставилась на нее Исидора.
— Нет ей конца, дороге… — прищурилась вдаль Павла. — Идешь по ней, идешь, и вот нету ей конца…
— Конечно, у кого к чему сердце лежит, — согласилась Домкратиха. — У кого преданность земле, а у которого машине, а я так всю жизнь с телятами…
— Ты, Павла, про дорогу теперь и думать забудь, к нашему труду возвращайся, — посоветовала, потребовала бабка Гланя.
— Бабоньки, да ведь не про то я! — опять начала свое Павла. — Мне никакой труд не в новину. Я ведь про нужность говорю, про идею вроде самую главную, чтоб была необходимость во мне позарез… Тут уж все стерплю, тут хоть лоб расшибу! Ну, был бы у вас колхоз никудышный, так я бы у вас, может, председателем стала. А то так-то мне что ж теперь на готовом-то!
— Эка дура-баба! — не выдержала бабка Гланя. — Да радоваться надо, что на готовом!
— Я и сама думала — обрадуюсь, — виновато сказала Павла. Сказала, будто оправдаться хотела. — Думала — хоть теперь поживу, как сама всю жизнь во сне видела. А вот на тебе! Нет покою, да и только!
Замолчали все, задумались.
Павла процеживала молоко. На обеденном столе Матильда гладила свои шелковые вещицы.
Осторожно вошла Васюта, Мариина дочка, прокралась за спиной Павлы к Матильде, пошептала ей на ухо.
Матильда напряженно выпрямилась. Мельком взглянула на Павлу, выключила утюг. Прошла мимо с деланным безразличием, с необычной деревянностью в теле.
Павлу насторожила эта походка, она вытерла руки, подошла к окну и увидела, как Матильда легко, удивительно бежит по тропинке через огород. Павла нахмурилась, вышла из дома и тоже направилась к этой тропинке.
За огородом был покос, на краю покоса ольховые кусты. Павла подошла к кустам и сквозь зелень листьев увидела: стоит тот, с усиками. Матильда, обнимая его, сползает к земле, целует пыльные его, остроносые ботинки. А он стоит, засунув руки в карманы.
У Павлы тонко сжались губы и вздрогнули ноздри.
— Милый, милый, милый…
Павла не могла понять этих слов. Павла ничего не могла понять.
Шелестели в листве позорные Матильдины слова:
— Любишь?.. Любишь?..
Тот перешагнул кольцо Матильдиных рук, отступил на шаг. Матильда ползла за ним:
— Любишь?..
Он засмеялся.
Павла, чтобы не видеть, закрыла глаза.
Дома она собрала Матильдины вещи, всякие шелковые штучки, ничего больше и не было, и, зло шагая по грядкам, вернулась к тем кустам.
Она вышла прямо к ним, этим двоим. Остановилась. И смотрела вниз.
Там был шепот:
— Милый… Милый…
Павла разжала руку. Шелковое упало и закрыло их.
Обеда сегодня она не готовила.
Она поставила перед собой бутылку водки и граненый стакан. Она наливала стакан на треть и зло выпивала. Глаза были невидящими.
Застучал в сенцах, что-то складывая, Афанасий.
— Пришел? — спросила Павла, не оборачиваясь. И сама себе ответила: — Пришел.
Афанасий, не удивляясь, подошел к столу, взял бутылку, выкинул в окно, где на дороге приостановился, отыскивая спички, бабки Гланин старик. Бутылка шмякнулась в пыль, под самые ноги, бабки Гланин старик проворно подхватил ее, благодарно взглянул вверх — там самолет вонзался в небо, оставляя за собой серебристо-облачную полосу.
Павла усмехнулась. Не вставая, достала из буфета графинчик, поставила перед собой. Афанасий схватил было и его, но стало жаль выбрасывать, поставил графинчик на середину стола, сел напротив, налил и себе.
— Ладно, — сказал он. — Будем здоровы. — Чокнулся с Павлиным граненым стаканчиком.
Посмотрели друг на друга. Афанасию беспокойно стало от глаз Павлы, он снова выпил.
— Что же дальше-то, Афанасий Михайлович? — то ли с укором, то ли с жалостью спросила Павла.
— А что дальше? — не захотел понимать Афанасий.