Лира Орфея
Шрифт:
Артур рассказал им про замысел фонда и объяснил, что фонд желает поддержать молодую женщину, которая, по-видимому, подает большие надежды, а ее проект будит воображение. Директора фонда полагают, что реализация проекта будет связана со значительными расходами. Поэтому руководство фонда, хотя ни в коем случае не считает Шнакенбургов ответственными за успех проекта, сочло необходимым известить родителей Хюльды о происходящем.
— Если вы не считаете нас ответственными, мистер Корниш, то чего вы от нас хотите? — спросил отец.
— Попросту
— Вы думаете, что Хюльде не безразлично наше согласие или наши сомнения?
— Мы не знаем. Мы полагали, что ей хотелось бы заручиться вашим одобрением.
— Нет. Наше согласие, наш отказ — все это ничего не будет для нее значить.
— То есть вы считаете ее полностью независимой?
— Разве мы можем так считать? Она — наша дочь, и мы до сих пор не отказались от мысли, что мы за нее ответственны, мы продолжаем ее горячо любить. Мы считаем, что обязаны ее оберегать — что бы там ни говорил закон. Оберегать, пока она не выйдет замуж. Мы ее не отвергали. Она заставила нас почувствовать, что это она нас отвергла.
Он говорил с легким немецким акцентом, но очень правильно построенными фразами.
Миссис Шнакенбург беззвучно заплакала. Мария побежала за стаканом воды, в то же время думая: «Какой смысл добавлять воду к слезам?» Даркур решил, что нора вмешаться.
— Уинтерсен, заведующий кафедрой, говорил, что у вас с дочерью напряженные отношения. Вы, конечно, понимаете, что мы не можем в это вмешиваться. Но мы должны поступать определенным образом, не становясь ни на чью сторону в личных конфликтах.
— Это, конечно, очень по-деловому и по правилам, но мы здесь говорим не о делах. Мы чувствуем, что потеряли дочь, наше единственное дитя. И этот проект, который вы так любезно устраиваете, сделает только хуже.
— Ваша дочь еще очень молода. Возможно, вы вскоре помиритесь. И конечно, я могу вас заверить, что мы — мистер и миссис Корниш и я — готовы помочь всем, чем можем.
— Вы очень добры. Желаете нам добра. Но вы не те люди, кто может тут что-то поделать. Хюльда нашла себе других советчиков. Не таких, как вы. Вовсе не таких.
— Может быть, если вы нам расскажете, это как-то поможет? — спросила Мария.
Она сидела рядом с миссис Шнакенбург и держала ее за руку. Мать молчала, но отец, повздыхав, продолжал рассказ:
— Мы виним себя. Нужно, чтобы вы это поняли. Возможно, мы были чересчур строги, хотя и непреднамеренно. Видите ли, мы тверды в вере. Мы очень строгие лютеране. Мы и Хюльду так воспитывали. Никогда не позволяли ей все подряд, как сейчас многим детям позволяют. Я виню себя. Мать всегда была добра к ней. Я не проявил должного понимания, когда она решила идти в университет.
— Вы возражали? — спросил Даркур.
— Не совсем так. Я просто не видел смысла. Я хотел, чтобы она окончила секретарские курсы, устроилась на работу, была счастлива, нашла хорошего жениха, вышла замуж…
— Вы не видели ее музыкального дара?
— О да. Это было ясно еще в ее детстве. Но ведь она могла и музыкой заниматься. Мы платили за уроки, пока это не стало слишком дорого. Мы ведь люди небогатые. Мы подумали, что она может принести свой музыкальный дар церкви. Руководить хором, играть на органе. В церкви для этого всегда есть место. Но разве можно построить на музыке целую жизнь? Мы сочли, что нет.
— Вы не думали, что музыка может стать профессией? Завкафедрой говорит, что у вашей дочери задатки композитора.
— Да… я знаю. Он и мне это говорил. Но вы бы захотели, чтобы ваша дочь… единственная дочь… вела такую жизнь?
Вы хоть что-то хорошее слыхали об этом образе жизни? Что там за люди? Судя по тому, что я слышал, — нежелательные элементы. Конечно, господин Уинтерсен, кажется, достойный человек. Но он преподаватель, верно? Это что-то надежное. Я пытался настоять на своем, но, похоже, времена родителей, настаивающих на своем, давно прошли.
Даркур знал тысячи таких историй.
— Значит, ваша дочь взбунтовалась? Но ведь все дети бунтуют. Это необходимо…
— Почему необходимо? — В голосе Шнакенбурга впервые прозвучала воинственная нотка.
— Чтобы найти себя. Любовью можно задушить, вы согласны?
— Разве Божья любовь душит человека? Подлинного христианина — никогда.
— Я имел в виду родительскую любовь. Даже любовь добрейших, самотверженнейших родителей.
— Любовь родителей — это воплощение Божьей любви в жизни ребенка. Мы молились вместе с ней. Просили Бога даровать ей смиренное сердце.
— Понятно. И что было дальше?
Пауза.
— Я не могу вам рассказать. Не хочу повторять все, что она говорила. Не знаю, где она набралась таких слов. Впрочем, знаю; в наше время их можно услышать где угодно. Но я думал, что девушка, получившая такое воспитание, закрывает слух для подобной грязи.
— И она ушла из дома?
— Да; вышла в чем была, после нескольких месяцев, которые я не согласился бы пережить вновь ни за какие деньги. У кого-нибудь из вас есть дети?
Все покачали головой.
— Тогда вы не можете знать, через что прошли мы с матерью. Она нам не пишет, не звонит. Но мы, конечно, знаем, что с ней происходит, потому что я навожу справки. Да, я признаю, что она хорошо окончила университет. Но какой ценой? Мы иногда ее видим — тайком, чтобы она не заметила, — и мое сердце болит при виде ее. Я боюсь, что она пала.
— Что вы имеете в виду?
— Что я могу иметь в виду? Я боюсь, что она ведет аморальный образ жизни. Иначе откуда она берет деньги?
— Знаете, студенты работают. Они зарабатывают вполне законными способами. Я знаю множество студентов, которые сами оплачивают свою учебу; это по силам только молодым и сильным существам — работать и одновременно с этим учиться. Такие люди заслуживают уважения, мистер Шнакенбург.