Лишь разумные свободны. Компиляция
Шрифт:
— Лиза была со мной! — воскликнул Фил.
— Каждый вечер?
— Ну… нет, — сказал Фил, подумав. — Не каждый.
— Вот видишь!
— Но она всегда объясняла, почему не может встретиться.
— И ты, конечно, верил.
«Когда любишь, так хочется верить», — хотел сказать Фил, но промолчал. Слова прозвучали бы слишком мелодраматично и напыщенно, хотя и были верны по сути.
— Ты же Дмитрия все равно не любила, — сказал он вместо этого. — Сама говорила…
— Ну и что? — с вызовом спросила Вера. — Он был мой, понятно?
— Понятно, — пробормотал Фил. — Но ведь это глупо! — вырвалось у него. — Это
— Господи, Фил! Вернее мотива вообще не бывает. Для женщины — подавно. Отелло убил Дездемому, имея доказательства?
— Платок…
— Чушь. Он хотел поверить и поверил. А поверив, понял, что жить невозможно. И убил.
— Послушай, Вера, — поразился Фил, — ты хочешь сказать, что действительно… это ты… сделала…
— Я? — удивилась Вера, взяв лицо Фила в ладони, повернула его к себе. — Я говорю о мотиве, вот и все. Бедный ты мой. Я просто хочу сказать, что мотив был у всех. А сделать это на самом деле не мог никто. И ты это знаешь не хуже меня. Почему же мучаешься?
— Пусти, — пробормотал Фил. Он почему-то не хотел прикасаться к Вере, он не верил себе, знал, что не выдержит, и знал, что не должен, и знал еще, что хочет Веру прямо здесь и сейчас, и это очень плохо, просто ужасно, не потому, что это предательство Лизиной памяти, а совсем по другой причине, которую Фил не мог сформулировать, но все равно причина существовала, и он отстранился, руки Веры упали, она отвернулась и принялась переставлять чашки с одного блюдца на другое.
— И если на то пошло, — сказала она сухо, — то и у тебя, дорогой мой, тоже был вполне определенный мотив.
— У меня? — Филу показалось, что он ослышался.
— Ты любил ее, верно? А она — нет. Ты смотрел на нее так, что воздух на пути твоего взгляда должен был раскалиться. А она на тебя — холодно и пусто. Ты ее забавлял, помогал проводить время. Но не больше. И ты это знал. И тебя это угнетало. Скажешь — нет?
Фил молчал. «Не надо, — просил он мысленно. — Не продолжай. Я не хочу этой правды».
— Ты прекрасно понимал, что между вами ничего никогда не будет. Знаешь, что это означает, когда любишь? Знаешь, конечно. От любви до ненависти… Сколько шагов, а?
Фил молчал. «Уходи, — думал он, — уходи сейчас же, иначе я тебя возненавижу так же сильно, как только что хотел быть с тобой»…
— И у тебя единственного, — добила его Вера, — нет алиби на время смерти Лизы. Ты старательно обошел этот момент в разговоре. Сам начал, с тебя, мол, какой спрос? Но если у всех нас алиби есть, то у тебя — нет. Что скажешь? Что ты делал и о чем думал в те минуты?
— Ни о чем, — Фил с трудом разлепил пересохшие губы. — И алиби у меня нет.
— Если ты действительно ни о чем не думал — это алиби. Ни один закон не действует, если не думать…
— Скажешь тоже, — пробормотал Фил. — Законы природы объективны, думаем мы о них или нет.
— Ты прекрасно понял, что я имею в виду, — резко сказала Вера. — Невозможно воспользоваться законом, если не думать об этом и ни о чем другом. Ты это знаешь. Почему я должна напоминать? Если ты не желал в тот момент Лизе ничего дурного…
Вера не собиралась мучить Фила. Хотела прижаться к нему и чтобы он обнял ее крепко, как он, наверное, обнимал Лизу — пусть говорит, что хочет, но не мог он хотя бы не попытаться, а та, холодная, как лягушка, оттолкнула его, использовала
— Вера, Верочка, — тоскливо произнес Фил. Он стоял перед ней растерянный, слабый, не понимавший — он действительно вообразил, что она хотела обвинить его в убийстве? — Верочка, что мы с собой делаем? Ты, я, все мы…
— Я тоже хотела сказать… — пробормотала Вера и коснулась ладонью горячей щеки Фила. Он не отпрянул, как Вера ожидала, но и не сделал навстречу ни единого движения, просто стоял и приходил в себя.
— Я хотела сказать, — продолжала Вера, — что мы оба знаем точно: кто-то убил Лизу, использовав полный закон сохранения энергии. И если мы с тобой не разберемся, кто это сделал и почему, то все может повториться.
— Я налью еще кофе, — пробормотал Фил.
Несколько минут спустя они сидели рядышком на диване, неощутимый момент близости миновал, Вере казалось, что даже свет в комнате стал холоднее.
— Канович описал мне, как это выглядело, — рассказывал Фил. — Он уверен, что произошло естественное взрывное старение, это даже название имеет: синдром Вернера. Но если предположить… Похоже, будто Лизу ударили ножом — немного снизу, из неудобного положения, но ведь это не имеет значения, кто-то мог нанести удар и снизу, и сверху — откуда угодно.
— Кто же тогда солгал? — внимательно выслушав Фила, спросила Вера. — Скорее всего, все-таки Николай Евгеньевич. Он мог лежать, закрыв глаза, думать, представлять — этого достаточно.
— Не знаю, — покачал головой Фил. — Наверное, все-таки нужно было держать в руке настоящий нож.
— Не обязательно, — возразила Вера. — Воображения у каждого из нас хватит на семерых.
— Что же делать? — вырвалось у Фила. — Если это сделал Николай Евгеньевич или Миша, или Эдик, и если он — кто бы ни был — догадается о том, что мы подозреваем…
— Да, — кивнула Вера. — Он расправится с каждым из нас. Я думаю об этом все время. Как только поняла, что… Я боюсь, Фил! Господи, как я боюсь…
Вера закрыла ладонями лицо и сделалась такой беззащитной, что Филу ничего не оставалось, как обнять ее и гладить по распущенным волосам (когда она успела их распустить, ведь они только что были сложены в пучок на затылке?), он ощущал едва уловимый запах шампуня, удивительный запах свежести и какой-то непредставимой страсти, он взял ладони Веры в свои, целовал ее в мокрые от слез щеки, и губы ее тоже были влажными и почему-то огромными, как мир, не этот мир, в котором они жили и где умерла Лиза, а настоящий мир, бездонный, безбрежный, безграничный, бесконечный и реальный не более, чем реальна любовь, о которой до этой минуты Фил знал лишь то, что она существует, но никогда — ни с Раей, своей бывшей, ни, тем более, с Лизой — не мог даже представить себе силу чувств, слез, упоения, и все, что он делал потом, и что делала Вера, и что делали они оба, потерявшие себя и нашедшие друг в друге, Фил не только не смог бы описать словами, но даже прочувствовать полностью был не в состоянии, это было выше его, больше, значимее, он оставался человеком, мужчиной, а то, что происходило между ними, выходило за все мыслимые пределы и длилось, длилось, длилось…