Лишние детали (сборник)

Шелли Мерси

Подул ветер. Из переулка вылетел белый полиэтиленовый пакет, покружил на перекрестке и с шуршанием отполз на другую сторону улицы. Чесс поежился и двинулся обратно. Но на повороте к дому не стал сворачивать, а медленно побрел дальше по Хай Стрит. Может, она просто пошла погулять, чтобы успокоиться? Да, она любит гулять по ночному даунтауну. Для тех, кто занимается музыкой, самое главное – тишина.

Он как раз пересек красную ковровую дорожку, ведущую из отеля «Морган» прямо на тротуар, когда из стеклянных дверей отеля вышел человек в бежевом плаще и что-то сказал. Вначале Чесс подумал, что обращаются к нему. Но человек прошел мимо Чесса, словно того и не было. При этом он продолжал говорить. Человек шел по ночной улице и говорил,

повернув голову вправо и делая руками жесты в ту же сторону, словно рядом с ним шел кто-то еще.

БЕЛАЯ ГЛИНА

«В твоем домашнем телефоне были счастливые семерки – целых четыре из семи. И он обычно отзывался смешным «алле» и звонким смехом, мне сообщавшим: «Вот опять ты вытащил меня из душа!» Потом рассказывался новый сон или жизненный момент.

Теперь твой телефон сменился – в нем нет семерок, лишь четверки. Три из семи. И на вопрос хозяйка дома отвечает, что будешь позже, что ушла еще вчера. Что передать?

Не говорить же старой дуре про сон и про «алле» смешное… Ну в общем, передайте ей, что скоро прилетает в город один специалист по душам. Почти сантехник. Да, она поймет».

Она должна была уехать вечером. Это уже было решено, мы всё обсудили и просто зашли посидеть к Андрюхе после репетиции. Мы пили пиво и пели последнюю песню, Мишкиных «Ангелов», когда началась гроза. Гроза была жуткой, шум воды глушил гитары, капли долетали аж до середины сразу потемневшей комнаты. Окно пришлось прикрыть – и посидеть еще. К платформе пришли уже в сумерках. Оказалось, что электричек не будет до утра: молния долбанула в линию электропередачи где-то около Нового Петергофа.

– Я возьму тачку, – заявила она.

– В такое время? Знаешь, сколько это будет стоить?

– Могу пешком пойти, прямо по шпалам. Ты ведь знаешь, я могу!

– Молнии будут бить по этим шпалам прямо перед твоим носом. Тебе мало грозы, которую мы устроили своим пением?

– Всё равно пойду.

– Ну иди.

Тут она и расплакалась – в первый раз со дня моего приезда. Не надо было мне злорадствовать. Несколько минут назад, когда мы подходили к платформе и Андрюха перенес ее через большую лужу, она остановилась и неожиданно сильно-сильно поцеловала меня. Так, как делала это раньше, спокойно и при всех. Казалось, это не я, а она была человеком, который вернулся домой. Я даже не думал, что она всё еще может так вот разреветься. Или так хохотать, как хохотала сегодня на репетиции. За время моего отсутствия она не изменилась внешне, но внутренне стала немножко другой. Более опытной, что ли. Пожившей. «Моя бывшая подруга совсем повзрослела…»

А теперь вот – нате вам. Прямо как вырвало.

– Да не реви ты! – успокаивал Мишка. – Это ж гроза. Стихия, бля! И в некотором смысле, знамение. Я вот к родной жене доехать не могу!

Успокоилась она быстро. Подозрительно быстро, сказал бы я-нынешний. Пять минут слез, еще пять минут молчаливой ходьбы, один звонок маме с инструкцией «на-случай-если» – и вот уже готово резюме: «Тогда купите мне Балтику-тройку».

Только разве же я-тогдашний всё это подсчитывал? Андрюхины рассказы и Мишкины песни, пиво и курица, приготовленная по возвращении в общагу, – всё путем, всё как раньше, вплоть до незаметного исчезновения моих приятелей, оставивших нас вдвоем в Андрюхиной «двойке». Вода еще капала на пол с подоконника, соседи сверху еще только предлагали выпить за женщин – а она уже была рядом, она была просто чудо, и я до сих пор отчетливо помню ее худую спину и ложбинки на ягодицах…

Но я-нынешний, конечно, вспомнит и о другом. Это скользкое ощущение, что тебе отдались «по старой памяти». Ощущение, в котором даже и не поймешь, что главное: то ли снисхождение

к тебе за прошлые твои подвиги, то ли слабость женщины перед привычкой, то ли даже способ проверить на прочность свой новый мир?

Полностью это развернулось утром, когда по дороге в город она наговорила мне гадостей, уже чувствуя себя виноватой перед своим «Сашенькой»:

– Если хочешь знать, я от него в двадцать пять раз больше удовольствия получаю, чем от тебя!

Это было сказано, чтобы разозлить, ударить. Но прозвучало как-то оборонительно, вроде детского «сам дурак». Меня больше удивило число двадцать пять. Оно-то с какого потолка? Номер проехавшего мимо трамвая? Критический возраст? Рифма к «опять»?

Но видимо, именно тогда, с выкриком этого магического числа, прошло ее первое впечатление от встречи и началась борьба за то «тихое счастье», в которое я вломился столь неожиданно. Ах, какой негодяй! Нет, она была не прочь встретиться, но совершенно иначе! Постоять на платформе, к которой подходит «скорый», с замиранием сердца и чистой слезой переждать, пока он пронесется мимо, без остановки, без остановки… но уж никак не этот вот Голливуд, когда поезд вдруг сходит с рельсов и въезжает в здание провинциального вокзальчика. Теперь, с утра, набежали трезвые мысли, эдакие работяги в оранжевых куртках, бросились чинить провалившуюся крышу бедного вокзала и ставить меня на место, на запасной путь, на роль интересного, но случайного любовника, который скоро уедет.

По дороге от метро к дому она вспомнила, что я давно не читал стихов. И даже это пыталась использовать – мол, ты и сам теперь другой, некуда возвращаться. В ответ я прочитал ей прошлогоднее:

подожди меня чуть-чутьты не то чтоб очень ждис грустной рифмой про дождипросто оглянись на путьчто остался за спинойи в последнем свете дняподожди чуть-чуть менятам, за городской стенойнет меня – тогда забудьне скучай, не размышляйшпорь коня и уезжайтолько подожди чуть-чуть

– Интересно. – Она задумалась. – Ты вроде бросаешь человека в этом стихе. С другой стороны, ты даешь ему свободу выбора – ждать или не ждать. Это сложнее, чем просто «жди меня, и я вернусь». С такой свободой очень тяжело…

Розу, которую я подарил ей в первый день после приезда, она оставила у меня. Вернувшись домой, я вынул цветок из таза с водой и поставил в бутылку из-под «Каберне». Роза простояла еще дня четыре, потом засохла. Но даже засохшая, она осталась единственной в квартире вещью, на которой мой взгляд мог остановиться без нервного скачка за окно.

Я всегда недолюбливал эту квартиру. Пока был в Штатах, ее еще и обчистили. Тут и красть-то было нечего, кроме книг. Зато без них, прикрывавших углы и царапины, это помещение стало действовать на меня совершенно удручающе. Два похожих на гробы шкафа, родительский черно-белый телевизор, оклеенные совковыми обоями стены и очень низкий потолок цвета немытой кастрюли из-под кипяченого молока…

В общем, ничего странного в том, что я не выбросил засохшую розу, а повесил ее на люстру.

* * *