Лисьи байки: мистические рассказы
Шрифт:
Он протягивает руки и я вижу, как его пальцы мелко подрагивают. Паша смотрит на них, словно видит впервые.
– Бред какой-то, – говорит он.
Еще какой, Пашка, еще какой. Сейчас нужно действовать быстро, пока этот бред не захлестнул меня с головой, а тогда я потяну тебя следом.
– Ты утомился всего лишь, – говорю я, глядя на друга. Говорю нам обоим. – Давай так. Передохнем маленько, а ты расскажешь мне, как будешь лечить. Поэтапно. Зачем иглы, и вот эти штуки тоже зачем, подробно,
Пашка кивает.
– Да, надо было сразу так. Спасибо, – он пытается улыбнуться. – Итак, в зубе есть система корневых каналов…
Он рассказывает, как всё устроено, и что ждет меня в следующие пару часов. Мне правда легче. Голос Пашки звучит уверенней.
Когда всё заканчивается, мы идем ужинать в забегаловку через дорогу. Теперь я могу нормально жевать. Какая недооцененная способность, оказывается! Паша ковыряется ломтиком жареной картошки в соусе. Я жду, пока он закончит с едой, но его бургер остывает нетронутым.
– Пашка… Сказать хотел.
Мне это нужно. Сформулировать, высказать и услышать себя со стороны. В кабинете стоматолога это помогло.
Я начинаю со случая в аптеке, и Паша хихикает на моменте с женщиной и ее табачно-барбарисовым запахом. Говорю, как разозлился от разговора с начальницей. О том, как пьянел бармен с каждым выпитым мной бокалом пива, и как умирал от похмелья сосед, не взявший капли в рот. О женщине в поезде.
– Я словно переполненный бак с отходами. Дырявый бак, – подвожу я итог. – И то, что просачивается наружу, заражает всё вокруг.
– Сколько ты пил обезболивающих? Может, что-то еще? – спрашивает Паша серьезно.
– Только то, что ты сам советовал. Я уже думал о глюках… до сих пор думаю.
Мы молча глотнули сладкой газировки. Дрянь липкая.
– С тобой некомфортно, – признался Паша смущенно. – Я сразу почувствовал, как тебя встретил. Помнишь, в детстве? Если один из нас смеялся, второму тоже было весело. Если кому-то из нас было больно, другой плакал. Мама говорила, что у нас одно настроение на двоих, если сейчас так же… Серег, если мне так хреново, что же творится с тобой?
***
– Я не знаю, что сказать, – пожимаю плечами на могиле отца.
– Знаешь, – говорит Пашка уверенно. – Тебя не было на похоронах, ты должен знать.
Мы стоим в тени старого клена и смотрим на надгробие. Обычный камень с табличкой, только имя и годы жизни, даже фотографии нет. В нескольких метрах от нас проходит целая процессия, человек двадцать, все в костюмах, большинство надели солнцезащитные очки. В центре важно вышагивает толстяк, пуговицу пиджака на его животе может застегнуть только чудо. Дорожная пыль оседает на начищенных туфлях. Толстяк постоянно вытирает платком вспотевшее лицо, пьет воду из пластиковой бутылки.
–
– Не, это ж банкир тот… как его? Фамилию забыл, – говорит Пашка. – Меценат знаменитый. У него несколько крупных благотворительных фондов, а в новостях писали, что он собрался это кладбище то ли облагородить, то ли реконструировать. Большинство старых могил в плачевном состоянии.
– Угу. – Я теряю интерес к банкиру.
Пашка зевает. На его бледном лице темнеют круги недосыпа.
– Я всю ночь интернет шерстил, – говорит он. – Поднимал книги по психологии и биохимии. Пытался отыскать что-то похожее, хоть какой-то прецедент.
– Ничего?
– Ничего.
– Но ты мне поверил.
– Профессиональный интерес, – Пашка слабо улыбается. – Я же медик, как-никак.
– Прости, пап, – говорю я резко, словно вырываю седой волос, толкаю дверь с привязанным к ручке молочным зубом. – Ты не знал такого слова, правда? Ни разу я не слышал, чтобы ты извинился хоть перед кем-нибудь. А я извиняюсь. Прости.
Пашка молча ковыряет землю носком кроссовка.
– Мы ведь стоили друг друга, да? Нас формирует окружение, особенно наши близкие. И я повлиял на тебя не меньше, чем ты на меня. Ты ни разу не интересовался, что у меня внутри. Так же, как я не интересовался, с какими демонами борешься ты. Что чувствуешь после ухода мамы. Я закрылся. Даже когда я стал старше, взрослее, ума мне не прибавилось. На каждый твой мудацкий поступок я делал шаг назад. И никогда навстречу. Никогда. Но я-то успел тебя простить. Кто теперь простит меня?
– Серег, ты извини, конечно, – тихо говорит Паша. – Но сейчас ты неправ. Уже поздно накручивать…
– После очередной ссоры я добавил его в черный список, – перебиваю. – Телефон лишь беззвучно присылал уведомления о звонках. Когда я проснулся в тот день, увидел тридцать уведомлений. В то утро… когда ему стало плохо, когда он умирал, он звонил мне. Не знаю, может, хотел проклясть напоследок. Извиниться. Попрощаться. Мне уже не узнать. Тридцать звонков за полчаса, Паша! Тридцать! Он звонил мне каждую минуту, а я дрых в свой выходной, и телефон лежал рядом, на полу у кровати, и если бы я проснулся и хоть на секунду глянул на экран, то, может, и увидел бы эти сраные тридцать пропущенных раньше…
Я запинаюсь, пытаюсь откашляться. В носу жжет, будто набрал воды. Перед глазами влажная муть.
– Серег, ты извини, – тихий голос Паши. – Мне позвонить надо, сейчас. Прости, Серег!
Я вытираю глаза тыльной стороной ладони, но становится только хуже, их щипет от смеси пота и слез. Процессия банкира куда-то исчезла. Тень клёна не спасает от жары. Из-за дерева долетает тихий голос Пашки.
– Привет! Мамочка, это я…
Я касаюсь надгробия отца.