Лиссабонские любовники
Шрифт:
– У тебя, кажется, сегодня был удачный день, Тонио, – сказала Мария.
– Я получил один фунт, доехав от порта до Авениды, – сказал Антуан.
– Целый фунт! Столько эскудо! Святая Мария! – воскликнула Мария.
Она соединила свои пухлые ладони.
– Тронутая наверняка, – сказал Антуан.
– Почему же тронутая?
Мария рассмеялась, и ее глаза стали совсем маленькими и светящимися, а от доброты у нее на заплывшем лице возникло что-то вроде сияния.
– Почему же тронутая? – повторила
Антуан не ответил.
– Иностранка? – спросила Мария. – Англичанка?
– Скорее всего, – ответил Антуан.
Он вспомнил Лондон и сжал зубы.
– Тогда, может быть, она загадала желание, чтобы новая земля принесла ей удачу, – сказала Мария.
Она снова соединила ладони, но на этот раз сильнее, и многочисленные складки, словно какие-нибудь браслеты, окружили ее запястья.
– Святая Мария! – воскликнула она. – Если бы мне пришлось уехать так далеко, я бы просто померла от страха и одиночества.
– А я нет, – сказал Жозе, – я нет, и как только я смогу…
– Ну ты-то, конечно… ты и родился-то, можно сказать, в дороге, весь в отца, – сказала Мария.
Она покачала головой, и в этом ее жесте смешались гордость и нежность. Антуан вдруг спросил у нее:
– А скажи мне, у тебя никогда не возникало желания сделать плохо твоему мужчине, когда он тебя бросил, тебя и ребенка? Плохо, так чтобы он умер, убить его?
– Святая Мария! Откуда у тебя такие мысли, Тонио? У этого мужчины нет вины передо мной. Мы не были женаты. Он мне дал дом и моего Янки.
Мария рассмеялась, и все ее жирное тело заволновалось вокруг нее. У нее было выражение бесконечной нежности.
– Я часто была с ним счастлива. Разве я посмела бы просить у неба чего-то еще? – спросила Мария.
Она собрала крошки пирога и положила их себе в рот. Потом она выпила большой стакан воды. И сказала еще:
– Но ведь, Тонио, это ж надо быть худшим из людей, чтобы хотеть смерти тому, кого ты любила, как же можно? Это устроить себе ад прямо на земле.
Мария вздрогнула и быстро перекрестилась.
– А я, я думаю, да, я думаю, что живые дряни должны подыхать как дряни, – сказал Антуан, глядя вниз.
Он почувствовал вдруг маленькие коготки, впившиеся в его запястье. Голос Жозе, надтреснутый и свистящий, шептал:
– Это ты о моем отце так говоришь?
Антуан поднял голову и увидел, что ребенок держал в свободной руке длинный рыбацкий нож, который он взял со стола.
Антуан инстинктивным движением схватил его за запястье, крутанул, выхватил нож и проворчал:
– Никогда не играй с этим, глупая твоя голова.
После чего он внимательно посмотрел на исказившееся, полное ненависти лицо Жозе.
«У него есть чувство чести, хороший парень», – подумалось Антуану.
–
У Жозе были исключительно подвижные черты лица. И выражение гнева и страдания уже уступило на его лице место выражению пылкого любопытства.
– Кого? Где? – спросил он. – В Нью-Йорке? На Антильских островах? На корабле? Расскажи.
Антуан чувствовал себя виноватым. Он рассказал несколько историй. Жозе их часто слышал, но слушал их так, как если бы они были все новые.
– Ты скоро, Янки, будешь знать мою жизнь лучше, чем я, – сказал наконец Антуан.
Он погладил мальчика по затылку. А тот размышлял, приставляя один кусочек жизни Антуана к другому.
– Но одну вещь я все-таки не знаю, – сказал задумчиво Жозе, – я не знаю, что ты делал сразу после войны.
Антуан ничего не ответил. Он употребил всю свою волю на то, чтобы не сомкнуть свои длинные и жесткие пальцы вокруг хрупкой шеи. Он резко убрал руку и встал.
– Пойдем погуляем вместе? – спросил Жозе. – Да, погуляем?
– Я хочу, чтобы все оставили меня в покое, – сказал Антуан.
Мария, напевая, убирала со стола. Зачем пытаться понять мужчин?
Когда наступал вечер, Антуан из всех кафе, где можно было услышать душераздирающий стон португальских народных песен «фадо», предпочитал один подвальчик, расположенный в окрестностях торгового порта. Там стоял густой дым, водка из сахарного тростника была без примесей, гитары играли превосходно. И был там один больной чахоткой певец, который, казалось, в своих песнях заранее оплакивал собственную смерть.
Антуан заставил его работать изо всех сил. Потом он дал ему купюру Английского банка, которую получил днем.
Как только Кэтлин Динвер оказалась в своем номере, она легла и заснула.
Переезд был изнурительным: неспокойное море, вынужденная теснота да еще эта ненавязчивая, но оттого еще более обременительная забота о ее персоне.
Когда она проснулась, то сначала просто не поняла, где находится. Однако смена обстановки, вместо того чтобы испугать ее, впервые за много недель внесла в ее состояние какое-то ощущение покоя.
Не надо было больше следить за выражением собственного лица, за модуляцией собственного голоса… Ускользнуть от любопытства, от жалости… Принадлежать только себе и своим мыслям, какими бы они ни были… И развеивать их среди стен, исторических памятников, пейзажей и незнакомых людей.
Принимая ванну, Кэтлин подумала, что вот сейчас она смывает все, что с ней произошло до этого момента. Она вышла из воды с таким ощущением, словно там, на дне ванны, и в самом деле осталась какая-то смола.