Листочки из тетради

Бабаевский Семен Петрович

— А трактора теперь будут наши? — спросила Зойка.

— Наши, колхозные.

— Навсегда?

— Навечно.

Алексей Алексеевич помял в пухлых пальцах папиросу, закурил. Понуря головы, женщины сидели молча. Зойка, краснея и заметно волнуясь, подошла к окну и долго смотрела на улицу.

— Да и чего это я уговариваю вас, как детей, — сказал Алексей Алексеевич. — Вы не маленькие. Да к тому же я хоть

и директор теперь, а не вправе решать эти вопросы единолично. Для этого есть общее собрание. Как постановят на общем собрании сами колхозники, так тому и быть, а мое тут дело маленькое. — Он вынул из ящика стола ученическую тетрадь, оторвал листочки и роздал их женщинам. — Вот бумага, подсаживайтесь к столу, берите карандаши и пишите заявления общему собранию. Пишите так: я, такая-то, имя, отчество и фамилия, добровольно ухожу из колхоза… отказываюсь от всех выгод и привилегий колхозной жизни… Прошу меня… и так далее…

Женщины молчали. В руках у них платочками белели листы бумаги.

— Ну, чего же вы пригорюнились? — Алексей Алексеевич обратился к Зойке. — Ну, организаторша, усаживай своих подружек и диктуй. Ты грамотная.

Зойка отвернулась к окну. Ответила молодая, остроносая колхозница:

— Так сразу? Надо сперва все обдумать… и средактировать.

— Вот у меня сынишка Коля, — заговорила та, что закутана шалью, — так, верите, до чего же мастак на сочинительство — истинный Пушкин! Одни круглые пятерки…

— Погоди ты, Варвара, со своим сынишкой, — зло сказала Зойка, ломая брови. — У меня еще сынка нету, а погодить, как я вижу, малость надо. — Подошла к Алексею Алексеевичу. — Зачем же, Алексей Алексеевич, и с вашей стороны такая поспешность? Надо же нам сперва с мужьями посоветоваться, чтоб все было по-семейному… А зачем же пороть горячку? — И к женщинам: — Так, что ли, хозяйки?

— Конечно, дело такое…

— Дома, по свободе, оно лучше. Не торопясь…

— Поспешишь — людей насмешишь.

— Да и писать я не мастерица.

— Так мы пойдем к моему сынишке Коле, — поправляя шаль, сказала Варвара. — Такой, скажу вам, писатель, такой писатель, что может враз сочинить любую бумагу… Просто удивляюсь, откуда у мальца все это берется в голове… Бойкий!

Ее никто не слушал. Зойка выпрямилась и сказала:

— К твоему Кольке, Варвара, мы не пойдем. Ну, тронулись на работу. А то митингуем тут, сами без дела сидим и другим мешаем. Извините, Алексей Алексеевич. Нам, конечно, больно. Заработок у мужей, сказать, и у моего Василия был хороший, а теперь всякая обида лезет в голову…

— Понимаю, понимаю, — провожая женщин, примирительно говорил Алексей Алексеевич. — Так что вы посоветуйтесь с мужьями и пишите прошение…

На следующий день, еще до захода солнца, к Алексею Алексеевичу пришла Зойка. Не поздоровалась, не подняла стыдливо опущенных глаз. Молча протянула листочки бумаги и хотела уходить.

— Погоди, Зойка. А почему бумажки чистые? — спросил Алексей Алексеевич. — Или сынишка Варвары не сумел сочинить?

—

А ну его, того сынишку… Просто мы раздумали. — Зойка доверчиво улыбнулась. — Ой, Алексей Алексеевич, если б вы знали, как мне досталось от моего Василия. Сперва говорил мирно, даже взял карандаш и начал подсчитывать, какой у него будет заработок… Мне показывал, разъяснял. А когда я дала ему эти листочки и сказала, что вчера мы были у вас, Василий и взбесился. Таким распаленным я его еще не видела. Верите, вскипятился и ко мне с кулаками. Чуть было не побил… И всему виной эти листочки из тетради. — Играя бровями, добавила: — Лаской да покорностью насилу угомонила и успокоила…

ЧУЖАЯ РАДОСТЬ

В степи, около разъезда, торчал мрачно-серый элеватор. Со всех сторон к нему слетались грузовики с зерном, словно к улью пчелы в пору удачного взятка. Машины, горячие, запорошенные пылью, давили шаткий настил весов и катились дальше — в разбитый колесами двор. Из широких ворот налегке выезжали порожняки, громыхали рессорами и скрывались в душной степи…

Мне нужно было ехать в Усть-Навинскую, и я направился на элеватор, надеясь найти там попутную машину.

В конторке выдавали квитанции на сданное зерно. В тени, обступив бочку с водой, навозно-рыжей от раскисших в ней окурков, шоферы и проводники устраивали перекур. Я подошел к ним и случайно встретил Василия Кондракова — своего племянника. На нем была майка грязно-кирпичного цвета, сильно оттенявшая костлявые, до черноты загорелые плечи. Меня удивили его худоба и усталый, болезненный вид, и я спросил:

— Вася, ты чего так высох и почернел? Или болеешь?

— Работенка, сам видишь, горячая, тут разве не почернеешь, — ответил он неохотно. — А ежели по правде сказать, то иссушила меня ненормальная моя семейная жизнь.

— Что случилось?

— Анюта от меня ушла… Разве ты не знаешь? — Худое его лицо помрачнело. — Да, верно, об этом я не писал… Не только писать, а думать стыдно… А ты к нам? В гости или в командировку?

— По заданию редакции. Как там у вас ГЭС?

— Ничего, светит… Так мы зараз помчимся. Вот только получу документы на зерно. Я езжу один, без провожатых. Правление доверяет. — На болезненном лице расцвела улыбка. — Мать моя, а твоя сестра, обрадуется. Ты как был у меня на свадьбе, с той поры и дорогу позабыл к нам… Три года пролетело!

Жаркое небо. Пыльный тракт. Горячий встречный ветер и зубчатая синь далекого хребта. Справа отвесные берега, кудрявый лесок. Там укрылась Кубань.

Василий вел машину молча, склонив голову к опущенному ветровому стеклу. Ветер рвал льняной чуб, хлестал по глазам. Мне казалось, что Василий хочет заговорить об Анюте, но не решается. Я смотрел на пыльные будяки при дороге и вспоминал свадебное веселье, на котором и мне довелось побывать. Оно было шумным и людным. Ни на минуту не умолкали гармонь, пьяный говор, заливистые песни, беспорядочный выстук каблуков.