Листочки из тетради
Шрифт:
Кирилл смотрел в туман, в манящую ночную даль. Хотел думать о чем-то другом к не мог. Мысли о том, что случилось с ним в эту ночь, наседали одна на другую. Он снова был в зале районной библиотеки, видел Тихона Михайличенко, слышал его голос. «Все, кроме товарища Дедюхина…» И за этими словами теперь слышались слова другие, будто Тихон Михайличенко говорил: «Кирилл Михайлович, ты нас оставь, уйди, мы и без тебя…» Но ему трудно было подняться и еще труднее уйти. Тогда все делегаты покинули зал…
Он понимал, что сидит на шершавом камне, но ему чудились чьи-то голоса:
— Слыхал новость?
—
— Ну как же! Дедюхина-то журавские коммунисты того… на вороных прокатили… И еще на каких! Тройка борзая!
— Да как же это случилось?
— Может, все и обошлось бы, да помог старик Яресько из Суркулей.
— Чабан? И свалил такого человека?
— Он же не один.
— И куда теперь Дедюхин?
— Там видно будет…
И опять в голову лезло непонятное слово — самотный.
«Что это такое? Так я и не узнал… И Маша почему-то-промолчала. Она учительница русского языка, должна бы знать… Приду домой и посмотрю в словаре. Хотя что теперь изменится? Все одно завтра разнесется по радио, в газетах напечатают… Ну и пусть. А Валерию сам обо всем расскажу. Пионер, должен понять. — Вырвал с корнем кустик сухого пырея, понюхал пахнущую прелью землю. — Я ему скажу: «В партии у нас, сынок, очень строго. Если что не так — отвечай головой. Да и как же, сынок, может быть иначе? Обидно бывает, а подумаешь — не на кого обижаться. Разве что на себя. Ты, к примеру, видел, как загорается на путях красный фонарь и как паровоз сразу останавливается — опасно, нельзя ехать. Вот, сынок, и передо мной зажгли такой сигнал — опасно! Да, опасно… И сказали: погоди, не туда идешь…»
Усмехнулся, бросил комок травы в реку и резко встал, точно его кто окликнул. Туман прижался к земле, и камыш на том берегу казался косматой гривой. «Не знаю, сынок, не знаю. Поживем — увидим…»
…Ключом открыл дверь. На цыпочках, не желая встречаться с Машей, прошел в свою комнату. У изголовья кушетки зажег лампу. На смятой подушке — раскрытый томик словаря. «Маша положила». Наклонился и стал читать подчеркнутое красным карандашом: «Сам… Само… Самость или личность впереди всего, который сам себя и своя выгоды ставит выше всего, себялюбивый и корыстный, кому чужое благо нипочем…»
Закрыл книгу, выпрямился.
«Вот тебе и мой лучший чабан Яресько… Эх, дедусь, дедусь, да разве все это ко мне подходит? А может, подходит? И придумал же старик… Самость, личность… Да, тут что-то есть… Видно, не зря старик… Он зря не стал бы…»
Опустился на кушетку и задумался. Вздрогнул, когда чья-то рука коснулась его взлохмаченной головы. Это Маша неслышно появилась и присела на кушетку.
— Есть хочешь, Кирюша?
— Я думал, ты спишь. Неужели разбудил?
— Тебя поджидала. Что так долго?
— Быстрее не мог. И так… торопился… на «вороных» мчался, а они…
— Что же теперь, Кирюша?
— Не знаю что. В голове, веришь, такое творится…
— Может, в другой район?
— Варягом? — Насильно, невесело рассмеялся. — Такой я кому нужен?
— Но и здесь тебе оставаться нельзя.
— Не знаю. Маша…
В
В кабинете инструктор крайкома и Андрей Ильич. Инструктор курил, сидя на диване, и не то чтобы сурово, а с упреком посмотрел на вошедшего Дедюхина. Андрей Ильич улыбнулся, протянул руку. Инструктор курил и думал о том, что надо звонить в крайком и что-то делать с Дедюхиным — нужно человека определить к месту. Дедюхин еще молод, урок, преподанный ему на конференции, пойдет на пользу. «Надо его сохранить, — подумал он, сбивая пепел с папиросы. — Можно перебросить, скажем, в другой район. Новые люди, новая обстановка… Споткнулся — встанет, поднимется. Как это говорят: за одного битого двух небитых дают». И обратился к Дедюхину:
— Как спалось, Кирилл Михайлович?
— Лучше спроси не как спалось, а как думалось?
— Понятно… Еще не одну ночку проведешь с открытыми глазами, душой переболеешь. — Потушил папиросу, улыбнулся. — Ну ничего, сильно духом не падай…
— А ты меня не жалей. Не люблю!
— Не в жалости, друг, дело. Надо нам поразмыслить о твоей судьбе. Вот позвоню, буду просить о переброске в другой район…
— Этого делать не надо, — бледнея, решительно заявил Дедюхин. — Не звони и не проси.
— Почему? — Инструктор повел плечами. — А что будешь делать? Подумал ли об этом?
— Да, подумал. Только насчет переброски — не дело это… Тут я упал, тут и поднимусь… Попрошу самую рядовую работу. Найдется у тебя, Андрей Ильич, что-нибудь?
Андрей Ильич еще раз молча пожал Кириллу руку. Они отошли к окну. Отсюда хорошо была видна пойма Егорлыка и тот срезанный водой курган, на котором сидел ночью Кирилл. За Егорлыком расстилалась желтая, тронутая осенью степь. А день стоял яркий, полный тепла и света.
ЧЕТЫРЕ РАИСЫ
Вначале показалось странным: четыре доярки и все Раисы. Потом мне объяснили: когда они родились, то имя это в станице Родниковской было самым ходовым, и поэтому, сколько в тот год появилось на свет девочек, все они были наречены Раисами. В Родниковской также много Таисий, Людмил. В той же станице, например, есть восемь ребят-одногодков — все Валерии.
Учились Раисы в одной школе и были неразлучными подругами. В прошлом году летом вместе приехали на молочную ферму. Бригадир, он же зоотехник, Яков Гордеевич, молчаливый и до крайности угрюмый мужчина лет пятидесяти, был несколько удивлен. Он взял у подруг аттестаты зрелости и письменное отношение из правления, надел очки, читал молча, сопел простуженным носом. Затем, не сказав ни слова, отвел будущих доярок в небольшую, в одно окно, комнату. Четыре кровати с помятыми матрацами стояли в ряд.