Листопад
Шрифт:
в небо черчу невесомейшую из лестниц.
по табуреткам к солнцу, к верёвке из
самой прочнейшей из простыни на карниз,
и моя жизнь – коротенький эпикриз
тому эпизоду, где всё-таки мы не вместе.
Светлана не спеша потягивала
мне каждый нерв готов показать язык,
когда истерю – молча дают втык,
я нахожу пальцем на ощупь стык
наших с тобой последних прикосновений.
вот ты – игла, заусенец, команда, шов,
вроде был мальчик, а смотришь – уже большой,
я как борзая, слово – уже готов
не принимать самых простых решений.
Натали незаметно дёрнула подругу за руку и, когда Света оглянулась, состроила смешную физиономию. Это происходило всякий раз, как Ната снова и снова влюблялась однажды и на всю жизнь, и ей требовалась помощь Светки. Обычно эта помощь была особо и не нужна, но всегда бойкая Наташка боялась сделать этот важный и страшный первый шаг в одиночку. Вот и сейчас она подсунула Свете свёрнутую в комок салфетку, на которой карандашом накарябала: «после последнего стишка не расходимся. взять номер. пиу.»
Ната вечно влюблялась резко и бесповоротно. Для неё не существовало некрасивых и глупых. В худощавом бледном блондине с кривыми зубами и противным голосом она замечала притягательную мимику, в пухлом и низком рыжем парнишке, покрытом родинками от солнца – глубину глаз, а у не очень умного соседа – горделивую осанку. Влюбляясь не в людей, а в мелочи, из которых они состоят, она оставалась верна этим мелочам до последнего. Света очень ценила в подруге эту способность доверять миру и видеть красоту во всем, что её окружает. Вот и сейчас… Светлана оторвалась от записки и посмотрела на местного поэта, который заканчивал читать стих.
руки дрожат, разум теряет нить,
за облака из ваты прошу винить
тех, кого сам однажды призвал любить
и рисовать звёзды, чертить скрижали.
я вывожу древней вязью последний стих,
я замолкаю, ветер давно утих,
я подавляю даже невинный чих,
лишь бы глаза твои взглядом меня искали.
я не Маяковский, просто один из тех,
кого Вы в прошедшей жизни наприручали.
«Вот вроде невысокий, щуплый, с бородой,
– Спасибо всем, кто пришёл, – мягкий смущённый голос прервал её мысли, – читать на площади это одно, а вот так, почти глаза в глаза – страшно было, – робко улыбнулся бородач. Он уже дочитал последнее стихотворение и неловко раскланивался на импровизированной сцене.
– А можно автограф? – наперерез медленно утекающим из-за столиков людям кинулась Натали.
Светлана не успела даже моргнуть глазом, а Ната уже трясла перед её лицом всё той же мятой салфеткой, на обратной стороне которой теперь красовался электронный адрес поэта.
– Ветка, – мечтательно вздохнула она, – представляешь, он обещал мне ответить… – девушка уже мысленно составляла сценарий каждого диалога, прописывая реплики так, чтобы у парня не осталось никакого иного выхода, кроме как влюбиться раз и навсегда.
– Представляю, – Светлана улыбнулась уголками губ и обняла подружку, которая светилась от радости, – а теперь давай по домам, а? Спать хочу не могу. И на зарубежку рано вставать.
– Ну пошли, пошли, – всё так же светясь проворчала Натали.
Девчонки уже садились в попутку, когда двери «Паприки» снова распахнулись и пропустили Николая. Он, заметив девушек, помахал рукой и, обернув вокруг шеи зелёный шарф, зашагал в противоположную сторону. Ната снова улыбнулась.
***
Паше снился долгий и выматывающий сон, будто поставленный на репит.
Снова и снова он встречал в общаге девушку с большими наивными глазами и облаком белокурых волос. Она сидела на подоконнике среди разбросанных рюкзаков и пивных бутылок. Ребята, дружно заснувшие после очередной попойки, разлеглись кто где: на диване, в чугунной старой ванне, на полу в кухне и коридоре. Он перешагивал через груды неподвижных тел и не понимал только одного – что здесь делает она?
Девушка улыбнулась так радостно, что ему, окостеневшему в собственном сером отупляющем безразличии ко всему живому, вдруг до слёз стало светло на душе. Он подошёл к ней и, сорвав с шеи кулон, вложил его ей в узкую ладонь. Этот кулон в виде кленового листочка ему подарил в детстве отец. Папы давно уже рядом не было, но деревянная подвеска на кожаном шнурке продолжала висеть на шее, согревая в самые сложные моменты жизни. Пашка рос, крепчал, один шнурок сменял другой, и только подвеска оставалась неизменной. Это была единственная вещь, с которой он никогда не расставался. И вот теперь он отдал его незнакомке. Отдай он ей своё сердце – это значило бы гораздо меньше.
Он проснулся от боли в правой руке, сжимающей кулон. Резные уголки листика впились в ладонь, сжатой в кулак.
03:15
Показали электронные часы, мигая белыми квадратными цифрами. Паша встал, лениво переставляя ноги прошёл на кухню и налил воды, стараясь не разбудить неосторожным движением маму. Остатки сна начали ускользать, теряться, оставляя после себя только белёсый туман, и он уже не помнил, отчего проснулся. Осталось только неисчезающее ощущение потери.