Листопад

Смирнова Екатерина Андреевна

– Мне все равно, почему ты меня не спрячешь – подумал Лес, но не сказал ничего.

Когда Скати ушел, Лес долго сидел, вцепившись в спинку кресла и сдерживая накопившуюся ярость. Надо же так…

Он подошел к окну и долго смотрел сквозь туман на удаляющуюся спину.

Неужели привычка повиноваться оказалась сильнее? Неужели он сначала вызвал комиссию, а потом раскаялся?

В голове перекатывались

разнообразные мысли. Разнообразнейшие. И рисунок их был столь же прихотлив, как направление шагов друга, которого состояние легкого опьянения вело по сухой мёрзлой колее, не позволяя приблизиться к скользкому краю.

Нет. Дело в другом. Скати больше не мог плакаться Кею. Вряд ли Кей помогал ему чем-то ещё – непробиваемый плюшевый мишка все внешние неприятности отсекал по мере появления. А вот быть друг другу жилеткой у них обоих когда-то получалось замечательно… И теперь Скати неизвестно зачем пожаловался на жизнь и друга мальчишке, будущему актеру, парню с двумя десятками лиц, временами играющему в шпионов. Мальчик любит втираться в доверие.

И теперь лучший в мире Любимчик, наслушавшись сочувствующего лучшему другу бывшего полицейского, из самых лучших побуждений вызвал к самому лучшему в мире учителю самых-самых лучших на свете врачей. Которым соврать уже невозможно, и никакие далёкие, равнодушные партии, никакие близкие друзья Теда не помогут, не пойдут на риск. Мария и Герда помогли бы, но они пострадают первыми. Тертый Край ближе прочих мест. Когда приедут – или те, из белых, или последние рьяные служащие из разгромленного Министерства, зараженные послушанием, или чины из здешней полиции – он будет уже лежать в лечебнице, накачанный лекарствами, неузнаваемый и лишившийся разума.

Он ещё до этого знал, что единороги и ложь – вещи несовместимые. Но если человек будет жить взаперти, единорог уже не сможет бродить на свободе. Если человек убежит – человек не возьмет с собой единорога. Единорог привязан к этим лесам, к этой земле, к местам, в которых родился. Надо идти в лес.

В лесу придется кружить неделями, прячась от добрых соседей… Как спрятать светящуюся серебряную шкуру в лесу? Как копытами отбиться от преследователей с сетью и ружьями, стреляющими ампулами? Как разломать то, что загородило дорогу, со всей единорожьей силой? Как одолеть человеческую хитрость и преодолеть человеческий страх? Это знает единорог, это знала солнечная дева, это знает даже маленькая Мария, но этого не знаю я. Неужели я подвел единорога?

…Такой родной город.

Свобода…

Свобода – это не та, хрупкая взвесь ветра и огня, как в юности, когда ты дышишь ветром.. Это смесь огня и тумана, песка и пепла, света и дождя – всего и тех четырех стихий, которым вольно жить на земле. И если ты сможешь дышать этим, жить этим, жить каждым мигом, каждой частицей ветра, песка, огня – ты свободен. Именно это единорог объяснял ему – тот, кто жил этим миром, как он – собственным домом, дух, знающий опору всех четырех стен и того, что лежит за ними… Только так и живет единорог.

А я так не умею, подумал Лес. Я так не умею, а хотел научиться.

Только жаль, я никогда и нигде не был дома.

Он аккуратно повесил домашнюю куртку на вбитый в стену гвоздь. Накинул плащ. Поднял воротник. И с порога шагнул в октябрьский туман, как в воду, будто думал войти в тот лес, откуда нет возврата.

Под утро листопад закружило волчком.

Лес осыпался, он отдавал остатки тепла яростно и неудержимо, будто пел бесконечную песню, растянув свою смерть на века, и в вихре рыжего света, открывающего черную ломкую наготу лесных королей, белым костром вспыхивал иней, предвестник долгой суровой зимы.

На затянутой темным, как старая медь, хрупким кружевом стертой поляне безмятежно, откинув в сторону руку и подоткнув под голову капюшон плаща, лежал спящий.

Его лицо было спокойно. Спокойно, как свет последнего сентябрьского заката. И никто, оказавшись на той поляне, не угадал бы, какого цвета будут глаза, скрытые за припорошенными инеем веками.

Медленно расступился туман, и на осенней траве отпечатался серебряный след.

Единорог вздохнул. Склонил голову. Посмотрел на спящего человека. Коснулся губами холодного лба, золота и седины, затерявшейся в волосах. И медленно пошел прочь, не потревожив хрусткое золото листьев.

Он был настоящий, бесспорный, непохожий на сон, он был реальнее всего на свете – как будто огромный единорог нес в себе две жизни, в два раза больше прежнего. Перед ним расступалась любая преграда, не было хитрости, способной его одолеть, и не было силы сильнее его.

Человек не проснулся.

Лес не проснулся.

Иней не таял.

Миранда, 2005