Листья коки
Шрифт:
А если он не земледелец? Может, рудокоп, рыбак, каменщик или пастух? Как живут их жены?
Она тихо рассмеялась, пожала плечами и быстро двинулась дальше. О чем она думает? Этот Синчи ушел и пропал. Может, он шутил тогда? Или уже забыл? Кто-то говорил, что видел его на тракте, что он теперь важный камайок и его сопровождало четверо воинов.
Глупости! Как это может быть? Ошибка. Этот Синчи, если он еще жив, бегает, наверное, где-нибудь на другой дороге и заглядывается на других девушек.
Она ускорила шаг. Над крышей дома
Старый Ликучи, отдыхая, сидел у очага, в котором горел сухой навоз лам. Дочери, Мола, младшая, и Мотупо, мужа которой забрали с собой солдаты, хлопотали по дому, хотя делать, собственно, было нечего. Когда они вернулись в свою айлью, нашли только стены и крышу. Ни утвари, ни ковров, ни домашней птицы. В кладовке ни зернышка кукурузы или киноа. Из вещей осталось только то, что успели захватить с собой, а жили они тем, что удавалось собрать на запущенных и вытоптанных полях.
В молчании съели жидкую похлебку, приготовленною Мотупо в каком-то сосуде, и лишь когда Иллья запалила светильник из смолистых веток толы и гнетущий мрак отступил к углам хижины, только тогда старый Ликучи сказал:
— Инти, бог Солнца, все время карает нас. В айлью только шестеро стариков и двое парней. Будет голод, дети мои, страшный голод. Нам не под силу обработать землю. Ни для храма, ни для самих себя. Ни для сапа-инки. А главное — нет зерна для посева…
Мотупо, муж которой работал на общинных складах, прервала его:
— Получим из общих хранилищ. Никто не должен голодать — таков закон. Камайок должен сейчас же послать кипу, что Кахатамбо грозит голод.
— Был такой закон, — грустно поправил ее отец. — А сейчас ты говоришь: «Камайок должен послать кипу!» Какой камайок? Тот, который был у нас, отправился с Атауальпой на Кахамарку и там погиб. Пришел новый. А теперь и этот, новый, получил какой-то приказ сапа-инки, удалился в горы и бросился со скалы. Да и самого сапа-инки уже нет в живых.
— Тупака-Уальпы? Так будет другой. Сапа-инка должен быть. Как же жить без закона и без приказов? — робко вступила в разговор Иллья.
— Об этом ничего пока не слышно, ничего. Да и как мы теперь узнаем, если часки больше не бегают. О таких временах, когда не было часки, не рассказывают даже араваки. Теперь если кто и идет по дороге, то он так напуган, что с ним не поговоришь. Вот ты, Мотупо, думаешь, что мы получим припасы на складах. На каких? В Юнии и даже в Силустани склады пусты. Приходили разные войска и опустошали склады один за другим. Брали все кому не лень. А ты теперь обходись как знаешь.
— Когда будет передел земли? — спросила Иллья. — Где мы получим участок в этом году? Ой, если бы на нижних террасах по северному склону.
— Ишь чего захотела! Учу уже занял их.
— Как это — занял? Без передела, без согласия айлью?
— А вот так и занял. Он смеялся над нами и говорил: «Нет теперь сапа-инки, значит, нет и старых законов.
Старик понизил голос. Он боялся, что его услышат, и дочери едва понимали его слова.
— Учу грозится, что пойдет в горы, разыщет наше стадо лам и заберет себе. Что будет есть свежее мясо, не сушеное, а такое, как едят белые. Но он толстый, хотя и сильный. Быстро ему не добраться туда. А мы — ближе. Наш дом выше. Надо опередить Учу. Нужно пойти и забрать лам себе.
— Но ведь за это на всю жизнь ссылают на рудники. Могут даже приговорить к смерти, — испугалась Мотупо.
Иллья вскинула голову — была у нее такая привычка — и с любопытством смотрела на отца, который продолжал:
— Раньше так было. Но теперь нет закона. Учу прав. Если не возьмем мы, возьмет он. И он будет жрать свежее мясо, а мы — разве что полевых мышей.
— Отец, а ты не боишься гнева богов?
— Я буду поклоняться богам белых людей. Они, должно быть, сильнее наших.
Он вдруг вскочил и, размахивая руками, стал кричать:
— Тебе, Иллья, хотелось получить нижние террасы? Так нет же! Я возьму себе самые лучшие земли — в долине! Между каналами! Возьму!
Дочери, пораженные, смотрели на него, не смея ответить. Каждый год по извечному закону лучшие земли в долине предназначались для властелина. Слова отца для девушек зазвучали почти как святотатство.
Ликучи успокоился так же быстро, как и вышел из себя, он снова сел и закрыл лицо руками. В полной тишине едва слышно потрескивал светильник.
— Гибнет все, — после тягостного молчания забормотал Ликучи. — Нет сапа-инки, нет и законов. Неоткуда ждать помощи бедному человеку. Подыхай или живи, как этот Учу, по-разбойничьи. Правильно говорили старики: если во время праздника Райми не появится солнце и не зажжет священный огонь, год будет несчастливым. Так и случилось. Нет в живых сапа-инки Уаскара, нет Атауальпы и Тупака-Уальпы, в с ними ушла в прошлое и вся прежняя жизнь. Никто не заботится о земледельце, не рассылает приказов, не говорит, когда сеять, а когда жать. Наверное, и о празднике Райми никто не думает. Как же в таком случае девушкам искать себе мужей? Жаль мне вас. Все погибло.
— Отец, может, и новое не будет таким уж плохим? Нужно только пережить, а там увидим.
— Чего хорошего можно ждать? Учу ведет себя как раз так, как эти белые. Мое! И слова-то этого крестьяне не знали! Что захватил, то мое! Один захватит много, другой ничего, и это называется хорошим? О, боги! Как иногда радуешься, что ты стар и скоро отойдешь к предкам. Там уж не столкнешься с новыми порядками, там никто не будет говорить: мое! Мое! Только вас мне жалко.
— Нас? Почему?
— Вы что, не слышали, как белые обходятся с девушками? Даже если это девы Солнца? Тут рукой подать до главного тракта, сюда они придут наверняка.