Литература факта: Первый сборник материалов работников ЛЕФа
Шрифт:
Роста — так Роста. Марш — так марш. Но — никаких воспарений, никаких божеств, ничего поповского, наджизненного!
И тут — не только деловой подход к работе, но и выучка.
Маяковский был бы начисто непонятен в наши дни — без починательской эстетики Некрасова. И он был бы беспомощно косноязычен в наши дни — без кропотливо-исследовательской работы над стихом символистов. Маяковский — это прямая линия от «разночинцев», минуя сладкопевного Надсона и принимая всю квалификацию дальнейших упростителей «божественного глагола», который уже не «жег сердца людей» за полной его недоходимостью.
Некрасов первый начал работу над снижением образа, и Маяковский — его усердный продолжатель. Некрасов первый заговорил прозой в поэзии, и Маяковский —
он тут же как бы спохватывается, чураясь беспредметной и поэтому не впечатляющей «красивости», и — бьет конкретной «прозой»:
Сегодня до последней пуговицы в одежде жизнь переделаем снова.Вспомните жидковатую глотаемость Надсона: «Друг мои, брат мой, усталый, страдающий брат, кто б ты ни был (!), не падай душой»; «Верь, исчезнет Ваал, и вернется на землю Любовь». И т. д., и т. д. И — сравните это с такими хваткими, почти программно-четкими строчками Маяковского (из той же деловой «Поэтохроники»):
Наша земля. Воздух нам. Наши звезд алмазных копи. И мы никогда никогда! никому никому не позволим! землю нашу ядрами рвать, воздух наш раздирать остриями отточенных копий.Это задыхается человек, которому уж не хватает нужных слов («никогда, никогда, никому, никому не позволим»); и — только издергав читателя изумительнейше-мастерским «косноязычием», позволяет себе Маяковский перейти на спокойный, с такими неновыми, даже «церковными» словами, но такой неожиданный в своей неновости, величавый пафос:
Последние пушки грохочут в кровавых спорах, последний штык заводы гранят. Мы всех заставим рассыпать порох. Мы детям раздарим мячи гранат. Не трусость вопит под шинелью серою не крики тех, кому есть нечего, — это народа огромного громовое — Верую! верую в величие сердца человечьего — Это над взбитой битвами пылью, над всем, кто грызся, в любви изверясь, днесь небывалой сбывается былью социалистов великая ересь!Заставить даже «днесь» звучать по-новому, и в целях революционных, — для этого нужно не только революционное чувство, но и революционное мастерство еще. И это — главное. О, да, конечно: это — «воспевание». Но и воспевание в то время было жизнестроением. А формы жизнедействия разнообразны… Было…
Пропускаем целую фалангу пролетарских — в силу положения и доброго намерения — поэтов, не давших жизни и поэзии ни одного оригинального штриха. Остановимся несколько на двоих — на Казине и Безыменском. Оба первые заговорили о своем, о близком, о простом — простыми же словами.
В. Казин — мастеровой, и маленький мастеровщинный индивидуализм у него сказывается. Но он уже никоим
Это ему принадлежат такие строчки:
Спозаранок мой рубанок, лебедь, лебедь мои ручной, торопливо и шумливо мною пущен в путь речной, Плавай, плавай, величавый, вдоль шершавого русла, цапай, цапай цепкой лапкой струи стружек и тепла!Это писал Казин тогда, когда он еще не был «культурным», но позднее он занялся «усвоением культурного прошлого» и сейчас уже ходит в пушкинианцах. Теперь ему некогда писать о близком: впору разрешать мировые вопросы…
А. Безыменский первый из поэтов заговорил о конкретных, о своих, об именованных вещах. Не «шапки» вообще, а Безыменского шапка; и «валенки» Александра Безыменского, и «партбилет» его, а «Петр Смородин», секретарь комсомола — настоящий Смородин. И вещи, нужно отдать справедливость Безыменскому, расцветают, побывав в его руках, по-новому. Они даже имеют свойство отсвечивать иногда мировым Октябрем. Этому, пожалуй, не поверят планетарные товарищи, но — это так.
Кто о женщине. Кто о тряпке. Кто о песнях прошедших дней. Кто о чем. А я — о шапке, Котиковой, Моей. Почему в ней такой я гордый? Не глаза ведь под ней, а лучи! Потому, что ее По ордеру Получил.А дело было в девятнадцатом, в окопах. («В этот день мы без пуль покорили восставший девятый полк»).
Да, о шапке… И вот оттуда Голодранцем в Москву припер. И в Цека получил, как чудо, Ордер На «головной убор».Тут-то и наградили поэта — летом! — котиковой шапкой. Но — живет! Поэт гордый щеголяет летом в своей шапке — «котиковой, не какой-нибудь»! — останавливается у витрин магазинов (это пишется в 1923 году) и без малейших «разъедающих сомнений» заявляет:
Пусть катается кто-то на форде, Проживает в десятках квартир… Будет день: Мы предъявим ордер Не на шапку — На мир.Скажут: Безыменский вышел из Маяковского. Бросьте, друзья: сам Маяковский вышел из Некрасова и нигде этого не скрывает. Вопрос стоит не так: откуда вышел, а — пошел ли дальше?
Этот вопрос… стоит.
Маленькая заторканность «человека» во время гражданской войны, агитсхематизм литературы первых лет революции, осознавательские упражнения попутчиков и прочее — все это вместе породило натуральный спрос читательский — на показ человека.