Литературная Газета 6295 (№ 40 2010)
Шрифт:
Родившийся 130 лет назад в Москве русский писатель, теоретик символизма Борис Николаевич Бугаев (1880–1934) вошёл в историю русской литературы как Андрей Белый. Написанный им в 1913–1914 годах знаменитый роман «Петербург» являл собой резкую сатиру на реакционно-бюрократическую Северную столицу. А в 1924 году Андрей Белый на сюжет романа создал драму, которую и поставили спустя год в МХТ-2 с Михаилом Чеховым в роли сенатора Аполлона Аполлоновича Аблеухова. Эта постановка оказалась единственной. При жизни автора драма «Петербург» (или «Гибель сенатора») оставалась неопубликованной. Лишь в 1986-м текст инсценировки романа увидел
Олег Хлебников. Люди Страстной субботы : Книга новых стихов. – М.: Арт Хаус Медиа, – 2010. – 112 с., 650 экз.
В двенадцатую по счёту поэтическую книгу Олега Хлебникова вошли стихотворения, написанные им в 2008–2009 гг. «Герой лирики Хлебникова максимально приближен к её предполагамому читателю, понимающему всё с полуслова, равно не терпящему фальши и стилистических изысков, желающему, чтобы всё было понятно, «всё на русском языке», – отмечается в предисловии. И с этим трудно не согласиться. Стихи действительно искренние, «приземлённые», но в то же время исполненные глубокого философского смысла:
Человеку надо мало,
очень мало – человеку:
чтоб в окне звезда сияла,
а от фонаря в аптеку
путь недолог был и чтобы
мог, дойдя уже, посметь я
всё, что надо, от хворобы,
всё, что надо, от бессмертья.
Эту особенность творчества Хлебникова отмечал ещё Борис Слуцкий, написавший в 1975 г. о молодом поэте: «Его стихи серьёзны и значительны по содержанию, просты и суховаты по форме».
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
В колокольчиковом поле
Литература
В колокольчиковом поле
ПОЭТОГРАД
Александра ПОЖАРСКАЯ
ПАМЯТЬ
Я позабуду. Но вечно и вечно, гадая,
Буду склоняться над омутом прежнего я,
Чтобы
Н. Гумилёв
Воркование слышу. И слышу щенка,
Потерявшего маму. И бабушкин манник,
Слышу, в печке сопит, распуская бока.
Слышу все голоса этой тьмутаракани.
Вот он, дедушкин вальс, по-старинному прост,
На нестройной гитаре про спелые вишни.
Но гитара в чехле, тот повешен на гвоздь,
Деда умер давно. Кто играет, не вижу.
Я зайду в тёмный, стиснутый улицей дом:
Здесь пустые диваны листают газеты,
Здесь графины обносят фужеры вином
И в бочонке скисает капуста от этой
Несвободы вещей, сиротливости слов.
«Разве ты нам хозяйка?» – доносятся фразы.
В этой пятой стихии родных голосов
Мы – заложники временных сдвигов по фазе.
Так и я на момент не с ума ли сошла,
Разевая все двери, даря им возможность
Долететь, и допеть, и догнать их тела,
Столь давно потерявшие собственный голос?
Стёрта память, и по’ полу страх засквозит:
Предки умерли, мы не живём, только в сером
Механическом городе делаем вид,
Что нам есть чем заполнить диваны, фужеры…
Ухожу без оглядки (пока по одной
Бестолковые звёзды наверх не сбегутся),
Чтоб не видеть, как дом, будто очередной
Сгнивший зуб, выпадает во тьму из Иркутска.
***
Сладковатым запахом грибниц
Тянет из таёжной глухомани.
Мох по-детски всхлипнет и отпрянет,
Ягоды брусники лягут ниц.
И припомнишь: девочки бегут,
Юбки-колокольчики трезвонят,
Будто бы вот-вот тебя догонят
На родном вчерашнем берегу.
Почему-то веришь в этот звон
И в секрет под стёклышком зелёным,
В коробок с посланием влюблённым,
В то, что доплывёт… и доплывём.
Этот берег крут, а тот покат.
Но бредёшь, прямым или окольным,
Как всегда, забывчиво искать
Что-то в колокольчиковом поле.