Литературная Газета 6380 ( № 32 -33 2012)
Шрифт:
Небытие - это жизнь, сведённая к потреблению, при которой вещами и удовольствиями заполняют растущую духовную пустоту. Это блуждание тела, от которого отлетел дух.
Докопавшись до этого, ты находишь определение источника былых и будущих катастроф. Воля к смерти - это бегство от истории и социальной мечты. Это вытеснение всего, что чуждо покою и эгоизму, - всего того, что, взывая к человеческой гордости, упрямо зовёт на войну. Это изгнание духа.
Стремление это вполне проявило себя в былые эпохи. Римская империя в период
Когда жажда покоя и наслаждения стала преобладать над жаждой власти и подвигов, языческий Рим начал гнить и в итоге рассыпался при нападении варваров, которых в период расцвета пара легионов загнала бы на край света, в те сучьи болота, из которых они выбрались, и утопила там.
Когда научное знание отменило молитву, а вслед за ней - борьбу за Царство Божие на земле, христианский Запад стал гнить и рассыпаться на завистливые и драчливые нации. Его культура показательно отразила этот процесс, породив декадентство, - этот танец на краю пропасти опустошённой и обречённой плоти.
Более полувека Запад убивал в себе Эрос (волю к жизни, побуждающую любить будущее и двигаться за мечтой) и соединялся с Танатосом (волей к смерти, побуждающей жить сегодняшним днём и следовать за своими желаниями). Он настолько ослаб духовно, что в нём ожил побеждённый феодализм. И если бы не русская революция, наш мир давно бы лишился надежды.
Когда возникло Советское государство, в его культурных щелях осталось то, что юный Платонов называл "отрыжкой мертвеца", - гимны ананасам в шампанском и прочее. Новая, набирающая силу культура бойко атаковала безжизненный декаданс. Советская творческая элита была молода, азартна и радикальна. Высшей власти даже приходилось указывать ей на опасность разрыва с наследием прошлого. Опалённая Гражданской войной, она воспринимала мирную жизнь как поле сражения, где перо - это штык, а слова - это пули. Она не желала возвращаться с войны и была исполнена воли к жизни - к созиданию нового мира, слова и Бога. Она верила в рукотворный коммунистический рай.
Эрос и Танатос недолго сражались в молодой советской культуре. Всё танатальное грубо вытаскивалось на свет и обрекалось на "суровую перековку" или уничтожалось карательной машиной юного государства, обретая ореол мученичества.
Насилие не бывает красивым. Оно порождает сострадание к жертвам и ощущение, что люди стоят за правду - за некие простые и великие истины, раздражающие безумную власть. Произведения мучеников начинают ходить по рукам, формируя корпус подпольных текстов и специфический круг читателей, живущих в фигой в кармане. Так формируется культурная оппозиция. Она сидит на голодном пайке, против воли встраивается в советскую жизнь, делает то, за что платят, но в душе несёт фундаментальное отрицание. Она смеётся над потугами власти, мажет карикатуры и утверждает, что мир и человека не переделать. Она призывает одуматься и вернуться с войны. Она знает, что рай на земле невозможен, грезит покоем и проклинает дух революции.
Именно этим пронизаны "Самоубийца" Эрдмана, "Собачье сердце" и "Мастер и Маргарита"
В период мытарств и разочарований, в период знакомства с писательской фрондой Платонов пишет "Чевенгур", "Котлован" и "Счастливую Москву". Эти произведения танатальны. Они пронизаны мраком, который Платонов, увидев бездну, преодолеет и поднимется на великую высоту. Но тогда-то, в конце двадцатых, он этот мрак утверждает. Он смеётся над мечтой своей юности. Он топчет свою веру, внимая Танатосу. И вместе с Булгаковым шлифует грани Чёрного Обелиска, сверкающего в советской культуре.
Советская власть не может запрещать всё. Она не может и не хочет карать без разбора всех, кто шагает не в ногу. Ей нужно формировать образ новой страны, где дан простор творчеству и залы содрогаются от дискуссий. Власти нужны свои бесспорные гении. И когда они появляются, она готова мириться с их вольностями. Поэтому она даёт работу и Эрдману, и Булгакову. Она содержит журнал "Литературный критик", защищающий всё нестандартное и дающий заработок Платонову. Власть допускает хождение на своём культурном просторе авантюриста Остапа Бендера. Ильф и Петров - не диссиденты, а советские журналисты. Но они одесситы и, как все одесситы, - двусмысленны. Ильф и Петров играют в рамках цензуры, легко обманывая её. Они описывают, как Бендер заставляет страдать паразитов, живущих в прекрасном теле Советской страны, похожем на упругое и ждущее любви тело Зоси Синицкой. Но читатель не идиот.
Он понимает: с такой иронией верить в "светлое будущее" невозможно. Советский мир, изображённый сатириками, так засорён приспособленцами, головотяпами, рвачами, аферистами и лоботрясами, что "нового человека" здесь можно вывести только в секретной лаборатории. Читатель делает неизбежный вывод: ностальгия Бендера - это ностальгия самих творцов.
Но что это за ностальгия? Это ностальгия по "загранице", только не реальной, где будешь вкалывать от зари до заката и в ночных кошмарах видеть неоплаченные счета, а чисто мифической. Они неслучайно шутят: "Заграница - это миф о загробной жизни. Кто туда попадёт, тот не возвращается". Это показательное сравнение, потому что образ заграницы увязывается с абсолютным покоем, а такой покой даёт только смерть.
Ностальгия Бендера танатальна. Он ностальгирует по тому, чего нет, потому что жизнь исполнена токов, противостояний, идей. И очень жаль, что Ильф и Петров не дали герою сбежать, а вернули его в СССР, сохраняя миф о заграничной загробной жизни. Безумно жаль, что они не последовали за ним и не описали то, что с ним стало в его вожделенном беспечальном раю. Тогда бы они, как сатирики, взлетели на невероятную высоту и обрели позицию, оторвавшись от своей приятной двусмысленности.