Литературная Газета 6401 ( № 4 2013)
Шрифт:
Проснувшись, увидели, что через Волгу нет понтонной переправы. Тут же от соседей по блиндажу узнали: "Взорваны и две других!" Это сделали наши после ПРИКАЗА Сталина № 227, получившего название "Ни шагу назад!".
Связь с "за Волгой", откуда шли войска, бое[?]припасы и другое снабжение, прервана[?] Прервана и эвакуация из города не только жителей, но и раненых красноармейцев. Их теперь будут отправлять только в часы короткой летней ночи на лодках и моторках, какие прячутся в заводях и ериках на левом берегу.
Все эти сведения и слухи сыпались
После этого чёрного дня Сталинграда мы уже не слышали радио, а руководство города ещё раньше перебралось за Волгу, бросив нас, мирных жителей, на растерзание[?]
А дальше для нас наступил почти полугодовой ад Сталинграда.
Нашему рабочему посёлку Купоросный выпала, может быть, самая горькая и тяжёлая доля из всех поселений Сталинграда, который растянулся вдоль Волги почти на десятки километров. Если брать всю длину города, то Купоросный всего в десяти километрах от центра к югу. Он весь был застроен частными деревянными домами. Предприятий здесь было всего два: кожевенный завод и небольшая фабрика меховой одежды. Посёлок разделён глубоким оврагом. С запада он, как и весь город, прикрыт холмистой возвышенностью - Ергенями. Оврагов по всей длине Сталинграда не менее десятка.
Я так подробно говорю, потому что овраги и Ергени (куда входят и знаменитые Мамаев курган, Лысая гора) имели очень важное, если не решающее, значение в битве за Сталинград. А наш Купоросный овраг был на особом счету у советского и немецкого командований. По нему проходил стык двух армий, оборонявших город: 64-й Шумилова и 62-й Чуйкова.
Сюда, в этот несчастный стык остервенело били немцы, а нас, жителей посёлка, засыпали с самолётов бомбами: зажигательными, пока не сожгли все дома, а потом и фугасными, перепахивая погорелья.
Выйдя на возвышенность Ергеней, немцы подключили к этому кошмару - артиллерию и миномёты. По Купоросной балке враги несколько раз прорывались почти до Волги. И тогда из-за Волги нас накрывали залпы "катюш" и тяжёлой артиллерии. Прорывавшихся немцев несколько раз отбрасывали.
Я однажды попал под этот страшный огонь, и меня спас наш одиночный окоп, один из многих, которые нарыли вокруг красноармейцы. Ощущение такое, что нырнул в горящую печь и загнетка захлопнулась за мною. Жгло спину, хотя я был в ватной фуфайке. Земля не только горела, но и плавилась, и мне казалось, лава вот-вот затопит мой окоп. Но солдатский одиночный окоп устоял и спас меня. Однако фуфайку пришлось выбросить.
Тогда погибло много жителей[?] все те, кто не успел добежать до своих убежищ.
В сентябре немцам всё же удалось пробить брешь через Купоросную балку, выйти к Волге и разорвать нашу оборону. На юг они дальше Лапшина сада пройти не смогли. Зато на севере немцы потеснили нашу оборону аж до центра города, до речки Царица, где в её крутом склоне был оборудован блиндаж командующего 62-й армией В.И. Чуйкова.
Здесь полоска волжского берега шириною всего двести метров держалась до конца обороны. Немцы не могли её взять только потому, что у Чуйкова была отличная
Я уже упоминал нашу зенитную батарею. Служили в ней девушки, а вот охраняли орудия мужчины-красноармейцы. В одну из ночей, когда не было налётов на город, на батарее было ЧП. Проверявший посты обнаружил спящего солдата. Прифронтовая линия, а тут этот сталинский приказ "Ни шагу назад!"... И суд над бедолагой-охранником был скорым и беспощадным. Приговор трибунала - расстрел.
Всё вершил появившийся словно из-под земли в зенитной части лейтенант-смершевец. Он же и объявил, что приговор приводится в исполнение немедленно. Но вышла какая-то заминка. Не то смершевец ждал команду бойцов для расстрела, не то не мог собрать зенитчиков на показательную казнь.
Рассказывающая всё это маме девушка-зенитчица так и сказала:
– И наш командир так и сказал этому старлею: "У меня нет людей. Управляйся сам".
Мы слышали этот рассказ и тут же рванули к оврагу. Здесь уже было несколько пацанов и среди них мой одноклассник Витька Красильников.
– Видишь, - кивнул он в сторону красноармейца с лопатой.
– Заставили копать себе могилу.
– Как могилу?
– не понял я.
– Это же окоп.
– Да нет...
– зашептали пацаны.
– Это он. Он, кого будут расстреливать.
Я обомлел. И уже не мог оторвать взгляда от круглой, как арбуз, стриженой головы бойца. У копавшего я видел только голову и уши торчком. Они словно прилепленные. Траншея уже выше пояса, а он всё копал, ныряя с лопатой на дно. Разгибался, когда выбрасывал землю, и опять нырял. Мокрая, в грязных подтёках пота голова-арбуз и торчащие уши отбивают поклон за поклоном. Такие вот головы и уши у стриженных под машинку детей, когда они купаются в Волге.
Наконец солдат опустил лопату и, распрямившись, повернулся лицом к нам.
– Ну, хватит, что ли?
– прокричал он трескучим и плаксивым голосом. И ещё больше стал похож на вынырнувшего из воды мальчишку-заморыша.
Я не понял, к кому он обращается. Лицо худое, бледное. Гимнастёрка без ремня, со споротыми петлицами, болтается, как на колу.
– Он чего?
– толкнул я Витьку.
– У нас спрашивает?
– Да нет, - отозвался тот.
И в это время из-под обрыва, на котором стояли мы, послышался голос:
– Копай! Копай! В полный профиль!
Я сделал шаг и заглянул вниз, в овраг. В тени, под кручей сидел командир. На коленях планшет. Склонился, что-то пишет.
– Это он, - шепнул мне Витька.
– Смершевец.
Солдат потерянно постоял, вытер рукавом лицо и, подняв лопату, стал копать дальше.