Литературная Газета 6419 ( № 24 2013)
Шрифт:
Одним из значимых событий празднования юбилея стала конференция «300 лет Александро-Невской лавры», которая открылась 16 мая в Святодуховском центре монастыря. Прозвучали доклады представителей МГИМО, СПбГУ, Санкт-Петербургской православной духовной академии, Хельсинкского университета, НИИ Российской академии художеств, Российского исторического архива и других научных и образовательных учреждений.
В рамках культурно-просветительской программы состоялся показ документального фильма «Александро-Невская лавра – 300 лет: история и современность», а также была развёрнута выставка фотографий, посвящённых архитектуре, истории и повседневной жизни монастыря.
Праздник будет продолжаться
Александро-Невская лавра стала не только духовным, но и культурным центром России. Под патронатом епископа Кронштадтского Назария ежегодно проходит вручение литературной премии им. Александра Невского, которая присуждается прозаикам , публицистам и поэтам, чьё творчество направлено на сохранение и продолжение великих традиций русской литературы. В Святодуховском центре проходят фестивали авторской и духовной песни им. Александра Невского и международный фестиваль «Невские купола». Частыми гостями лавры бывают поэты, музыканты, живописцы, и все они после прикосновения к святыням возвышаются духом.
В монастыре постоянно призревают страждущих: здесь людям помогают освободиться от наркотической и алкогольной зависимости, сюда приходят люди со своими скорбями и радостями. Духовная связь города с лаврой нерасторжима.
Зов просёлка
Затронута поистине глобальная тема, сложная и актуальная. Едва ли можно постигнуть её вблизи и с локального объекта, сосредоточив внимание на одной личности. Лишь с расстояния и в сравнении что-то открывается в ней. "Чтобы понять Россию, я еду в Париж", - писал поэт М. Волошин за несколько лет до Октябрьского переворота. Несомненно, эта тема прежде всего гражданского звучания: об отношении к своей стране, о национальных чувствах, о русской душе, неистовой и загадочной.
В периоды исторических потрясений она особенно обостряется. Любовь и ненависть как аналоги «родного – чужого» сплетаются в ней нередко в такой гордиев узел, что разрубить его под силу далеко не всякому мечу. Даже лермонтовское обжигающее откровение: «И ненавидим мы, и любим мы случайно» представляется тогда лишь бледным отблеском переживаемого, потому как «случайность» переходит в стихийную массовость: «тайный холод» души становится явным, и огонь, «кипящий в крови», действует разрушительно. Судьба личности в такие эпохальные моменты особенно трагична.
Мне весьма досадно было читать строки Вл. Шемшученко (№ 11) об известных читателю «литературных мародёрах», которых вскармливала Страна Советов, а они в неблагодарности из-за рубежа оплёвывали её. Кого из «известных» имеет в виду критик? Уж не Бродского, Солженицына, Некрасова, Войновича, Коржавина, Синявского, чьи судьбы оказались меж двух жерновов тоталитарной системы? Не единственной ли возможностью творить для многих из них стала эмиграция? Не было бы её в их жизни, не узнали бы мы ни «Красного колеса» Солженицына, ни пророческого «Острова Крым» Аксёнова, ни «Прогулок с Пушкиным» Синявского, ни поэзии Бродского. Ненависть к своему «родному», как, впрочем, и любовь «к чужому», бывают разными. Любить абстрактно всегда проще. Сколько болевой горечи и грусти высказывалось писателями-классиками о своём кровном, родном! Как страстно переплелись любовь и ненависть у поэтов Серебряного века!
Роковая страна, ледяная,
Проклятая железной судьбой –
Мать
Кто же так подшутил над тобой? –
в отчаянье писал А. Белый. Между тем речь идёт о том, что нельзя не считаться с контекстом, который определяет концептуальные мысли творца. «Художественное воззрение отличается тем, что оно не дробит свой предмет и для него всякая часть имеет значение лишь в отношении к целому», – утверждал В. Розанов. В связи с этим мне непонятны вырванные цитаты из поэзии А. Цветкова в статье А. Ивантера «Не уставая ненавидеть», интерпретирующей «пропасть болезненной нелюбви» поэта к России и его «беззастенчивую неприязнь» к ней. (Возможно, их прямое назначение осталось где-то за скобками.)
И тотчас невольно передо мною возникает целая панорама поэзии белой эмиграции, которая весьма чётко проводила границу между «родным и чужим».
И вашей России не помню,
И помнить её не хочу, –
категорически заявлял Г. Иванов. Кажется, любить Россию, обрёкшую их на изгнание, было не за что. И всё-таки где-то из глубины, подспудно, родное, кровное звало, голосило, не давало покоя:
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию стихами
(Г. Иванов)
Даже с осознанием бесповоротности судьбы вечного изгнанника, когда рождалось признание обретения нового Отечества, обострённость гражданского чувства не позволила Н. Туроверову стать на позицию пятой колонны по отношению к новой России с началом войны 41-го года:
Но помогать я никого чужого
Не позову в разрушенный курень.
В то же время потеря своего, родного требовала новых ориентиров. Кто-то, как, например, Г. Иванов, пытался найти их в космической безбрежности, не ограниченной никакими социальными препонами, от чего веяло леденящей холодностью и безнадёжной тоской:
И нет ни России, ни мира,
И нет ни любви, ни обид –
По синему царству эфира
Свободное сердце летит.
Когда И. Бунина, последнего классика русской литературы, автора глубоко национальной повести «Деревня», красная пресса обвиняла в предательстве русского народа и нелюбви к России в «Окаянных днях», он отвечал: «Если бы я эту «икону», эту Русь не любил, не видал, из-за чего же бы я так сходил с ума все эти годы, из-за чего страдал так беспрерывно, так люто? А ведь говорили, что я только ненавижу. И кто же? Те, которым, в сущности, было совершенно наплевать на народ, если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств[?]»
Сегодня страдать за Россию не принято: легче «топить её в иронии». Классика всё больше вступает в противостояние с нашей действительностью, а её эстетические ценности уходят от нас всё далее. Идея «смерть автора» – в поэзии это особенно заметно, – проявляя себя во вселенском скепсисе, в демонстрации холодности души (при всей интеллектуальной широте и технической виртуозности), открывает путь к стиху «прозаическому», постмодернистскому, где слово в его коммуникационной роли выступает в создании художественного текста, требующего слова творящего. В современной поэтической панораме весьма трудно найти строки восхищения гармонией космической сферы, так поразившей когда-то Лермонтова («В небесах торжественно и чудно»).