Литературная Газета 6462 ( № 19 2014)
Шрифт:
Теги: Б. Норман. Русский язык в задачах и ответах
Вперёд – к Гумбольдту!
В. Постовалова. Язык как деятельность. Опыт интерпретации концепции Вильгельма фон Гумбольдта.
– М.: ЛЕНАНД, 2014. – 256 с. – Тираж не указан.
В чём сущность языка, какова его природа? Как он связан с сознанием человека? Как влияет на культуру, социум? Люди давно пытаются ответить на эти вопросы. В разные эпохи на первый план выдвигались различные ключевые категории, определяющие стиль мышления, направление научного поиска. Сейчас
Теги: В. Постовалова. Язык как деятельность
Послание «сокровенного человека»
Я всегда читаю военные рассказы Платонова в разных аудиториях - на университетских лекциях и семинарах, уроках литературы в школе, дружеских семейных вечерах, в библиотеках[?] Только подлинная проза выдерживает испытание чтением вслух. Но не об этом даже речь. Рассказы Платонова, написанные им в "действующей армии" (именно так подписаны сохранившиеся рукописи 1942–1945 годов), – это уникальное явление духовной прозы в советской литературе.
О подвиге советского воина писали многие, но, как точно заметил Валентин Распутин, Платонов делал это по-другому: «Откуда-то опять же издалека, глазами корневого человека, посланника всех времён видел он происходящее. И воевавший получил у Платонова иной, не начертательный, а самовыражающийся образ».
Такой «корневой человек» со своим космосом отечества появился уже в первом рассказе Платонова военных лет «Божье дерево». Уходя из дома на дорогу войны, Степан Трофимов как утешение, силу и защиту берёт с собой лист с «божьего дерева родины». Это надо читать вслух:
«Мать с ним попрощалась на околице; дальше Степан Трофимов пошёл один. Там, при выходе из деревни, у края просёлочной дороги, которая, зачавшись во ржи, уходила отсюда на весь свет, – там росло одинокое старое дерево, покрытое синими листьями, влажными и блестящими от молодой своей силы. Старые люди на деревне давно прозвали это дерево «божьим», потому что оно было не похоже на другие деревья, растущие в русской равнине, потому что его не однажды на его стариковском веку убивала молния с неба, но дерево, занемогши немного, потом опять оживало и ещё гуще прежнего одевалось листьями и потому ещё, что это дерево любили птицы. Они пели там и жили, и дерево это в летнюю сушь не сбрасывало на землю своих детей – лишние увядшие листья, а замирало всё целиком, ничем не жертвуя, ни с кем не расставаясь, что выросло на нём и было живым.
Степан сорвал один лист с этого божьего дерева, положил его за пазуху и пошёл на войну».
Тайна «одушевлённой родины» остаётся главной темой, нет, не темой, а пафосом платоновской прозы военных лет. Ему не надо было в первый год войны срочно менять идеологические вехи (а многим советским писателям пришлось эти вехи менять – очень даже не простая тема). Он восстанавливал в правах и правде свою запрещённую страну – крестьянскую и пролетарскую Россию «Чевенгура», «Котлована», «Ювенильного моря» и «Высокого напряжения»: «душевных бедняков» и крамольное в советском языке слово «душа» («Пустодушие»), сомневающихся мастеровых («Неодушевлённый враг»), народный взгляд на войну как тяжкий труд («Иван Толокно – труженик войны»), язык
Один из шедевров военной прозы Платонова – рассказ «Одухотворённые люди (Рассказ о небольшом сражении под Севастополем)». В письме жене от 10 августа 1942 года Платонов сообщал: «Самая важная моя работа сейчас: пишу повесть о пяти моряках-севастопольцах. Помнишь – о тех, которые, обвязав себя гранатами, бросились под танки врага. Это, по-моему, самый великий эпизод войны, и мне поручено сделать из него достойное памяти этих моряков произведение. Я пишу о них со всей энергией духа, какая только есть во мне.
И это произведение, если оно удастся, самого меня хоть отдалённо приблизит к душам погибших героев. Мне кажется, что мне кое-что удаётся, потому что мною руководит воодушевление их подвига, и я работаю, обливая иногда слезами рукопись, но это не слёзы слабости. <…> У меня получается нечто вроде Реквиема в прозе».
Из многочисленных откликов современников на платоновский «Реквием» (одно из первых названий рассказа в рукописи) составляется целый свод якобы допущенных писателем идеологических ошибок. Здесь и христианский гуманизм, и особое внимание к страданию, и излишний трагизм, и крайний индивидуализм, и отрыв человека от общества. Как отражение этих пороков и апофеоз смерти был прочитан ключевой эпизод рассказа – изображение смерти краснофлотцев.
Прочитаем этот эпизод рассказа 1942 года, вызвавший гнев современников Платонова, рядом с внутренне близким эпизодом другого платоновского «реквиема в прозе» – повести «Котлован» (1930).
«Одухотворённые люди» :
«Цибулько подошёл к Фильченко и поцеловал его. И все, каждый с каждым, поцеловали друг друга и посмотрели на вечную память друг другу в лицо.
С успокоенным, удовлетворённым сердцем осмотрел себя, приготовился к бою и стал на своё место каждый краснофлотец. У них было сейчас мирно и хорошо на душе; они благословили друг друга на самое великое, неизвестное и страшное в жизни – на то, что разрушает и что созидает её, – на смерть и победу, и страх их оставил, потому что совесть перед товарищем, который обречён той же участи, превозмогла страх. Тело их наполнилось силой, они почувствовали себя способными к большому труду, и они поняли, что родились на свет не для того, чтобы истратить, уничтожить свою жизнь в пустом наслаждении ею, но для того, чтобы отдать её обратно правде, земле и народу, – отдать больше, чем они получили от рождения, чтобы увеличился смысл существования людей…
– Даниил! – тихо произнёс Паршин.
– Юра! – ответил Одинцов.
Они словно брали к себе в сердце друг друга, чтобы не забыть и не разлучиться в смерти.
– Эх, вечная нам память! – сказал, успокаиваясь и веселея, Паршин».
«Котлован» :
«– Готовы, что ль? – спросил активист.
– Подожди, – сказал Чиклин активисту. – Пусть они попрощаются до будущей жизни…
И, сказав последние слова, мужик обнял соседа, поцеловал его трижды и попрощался с ним.
– Прощай, Егор Семёныч!
– Не в чем, Никанор Петрович: ты меня тоже прости.
Каждый начал целоваться со всей очередью людей, обнимая чужое доселе тело, и все уста грустно и дружелюбно целовали каждого…
Многие, прикоснувшись взаимными губами, стояли в таком чувстве некоторое время, чтобы навсегда запомнить новую родню, потому что до этой поры они жили без памяти и без жалости».
Защитники идеологической чистоты советской литературы увидели в этом эпизоде апофеоз смерти, но Платонов пишет смертный час краснофлотцев как апофеоз подлинного бессмертия русского солдата, залогом которого оставалась его вечная душа – «способность чувствовать и мучиться» («Джан»). Не раз в годы войны он скажет о том, что народ, перенёсший страдания исторических «котлованов», непобедим. Морские пехотинцы Платонова – из его советской России (мирное прошлое героев восходит к «Котловану», «Фро», «Первому Ивану», «Высокому напряжению»), и потому они приуготовляются к смерти с такой же серьёзностью и духовной сосредоточенностью, как крестьяне в «Котловане» и старые чевенгурцы, они ведают о языке «вечной памяти», о «памяти смерти» в «чувстве сердца».