Литературно-художественный альманах «Дружба», № 4

Соловьева М. Г.

— Что это за броневик и с каким умыслом шатался он тут ночью по закоулкам, — сказать не могу. Однакоже, попав на людное место да под прожектора, сразу сбился с ходу и начал тыкаться мордой туда и сюда… Загремели над головой у меня башни, поворачиваясь и беря прицел. Через приоткрытую дверцу я увидел пробежавших вперед матросов с винтовками и гранатами в руках. Сунулся я захлопнуть дверцу, чтобы опустить засов. Но Владимир Ильич легонько отстранил меня, будто ничего и не происходит. Понял я — не желает запираться от народа…

И вышло так, что народ сам, кучной толпой, и заслонил машину с Лениным, а незваному броневику указал дорогу прочь. Тот так и шмыгнул в темноту — рад был, дьявол, что целым остался…

Прокатчик

назвал еще две остановки, которые, как и все предыдущие, тут же были записаны профессором. Это Финляндский проспект, угол Оренбургской, и Большая Дворянская, угол Вульфовой.

Наконец сквозь толпы народа добрались до особняка Кшесинской.

— Подал мне Владимир Ильич руку, — сказал Прокатчик, — поблагодарил и вышел из броневика. Под несмолкаемые приветствия народа он вошел в дом. Здесь помещался Центральный Комитет большевистской партии.

Вышли из броневика и сопровождавшие Владимира Ильича. Оскар Юлка сказал, чтобы я не мешкая отвел броневик обратно в Михайловский манеж и сдал солдату, который встретит у ворот и скажет условленный пароль.

Развернул я машину — и гляжу: Владимир Ильич на балконе. Поклонился он народу, оперся обеими руками о перила и заговорил..

Ленин начал шестую свою речь за эту ночь.

* * *

Крюков и Прокатчик, отойдя в сторону от остальных, собравшихся на бережку, стояли друг против друга. Крюков после долгого молчания виновато поднял глаза.

— Ты, друг, вот что… Извини ты меня… — И с огорчением отвернулся и махнул рукой. — Совестно вспомнить, что я и подумал о тебе, Василий.

Прокатчик усмехнулся.

— Красногвардеец на красногвардейца чуть было в кулаки не пошли… Что ж, всякое случается!

Посмотрели они друг другу в глаза, заулыбались. Тут Прокатчик размахнулся да как хлопнет Крюкова по спине ладонью, так «огрел» дружка, что тот только лопатками зашевелил.

— Эх, хорошо! — Крюков крякнул от удовольствия. — Как в бане попарился! Зато сейчас, Вася, ты мне земное спасибо скажешь.

— Ого, — засмеялся Прокатчик, — за что же это? Любопытно.

Крюков перестал шутить.

— Вот что, Василий, товарищ ты мой, сейчас спустимся мы в овраг, и ты там увидишь… — Крюков не договорил и пошел вперед.

— Что увижу? Обожди! — Прокатчик, недоумевая, шагнул следом.

Крюков обернулся:

— Броневик!

Н. Гольдин

Ленинская заря

Над ленинской площадью-сквером Пылает заря, горяча. С любовью глядят пионеры На памятник Ильича. Бессмертный! Он встал у вокзала На башне броневика. Рукою зарю достал он И отдал нам на века!.. Согретые ленинской лаской, Идут пионеры, смотри: Сияет в их галстуках красных Частица этой Зари!

Ю. Герман

Ночь в переулке

Четвертого июля 1918 года открылся пятый съезд Советов. Дзержинский —

с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами — слушал, как «левые» истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, «левые», не позволят обижать «крепкого крестьянина», и так далее в таком же роде.

Съезд в огромном своем большинстве ответил «левым» твердо и ясно: «Прочь с дороги. Не выйдет!»

На следующий день — пятого — Дзержинский сказал комиссару ВЧК Ивану Дмитриевичу Веретилину:

— А «левых-то» больше не видно. Посмотрите — ни в зале, ни в кулуарах — ни души.

— У них где-то фракция заседает, — ответил Веретилин.

— Но где? И во что обернется эта фракция?

Дзержинский уехал в ЧК. Здесь было известно, что «левые», разгромленные съездом, поднятые на смех, обозленные, провалившиеся, заседают теперь в морозовском особняке, что в Трехсвятительском переулке. Там они выносят резолюции против прекращения войны с Германией, призывают к террору, рассылают в воинские части своих агитаторов. Одного такого «агитатора» задержали и привели в ЧК сами красноармейцы. Пыльный, грязный, сутуловатый, с большими, прозрачными ушами, с диким взглядом — человек этот производил впечатление ненормального.

— Вы кто же такой? — спросил у него Веретилин.

— Черное знамя анархии я несу человечеству, — раскачиваясь на стуле, нараспев заговорил «агитатор». — Пусть исчезнут, провалятся в тартарары города и заводы, мощеные улицы и железные дороги. Безвластье, ветер, неизведанное счастье кромешной свободы…

— Чего, чего? — удивился черненький красноармеец с чубом. — Какое это такое счастье кромешной свободы? Небось, нам-то говорил про крепкого хозяина, что он соль русской земли — кулачок, дескать, и что его пальцем тронуть нельзя — обидится…

Дзержинский усмехнулся.

Еще один задержанный «агитатор» показал, что «левые» после провала на съезде вынесли решение бороться с существующим порядком вещей любыми способами.

— Что вы называете существующим порядком вещей? — спросил Дзержинский.

— Вашу власть! — яростно ответил арестованный. Глаза его горели бешенством, на щеках выступили пятна. — Вашу Советскую власть. Больше я ни о чем говорить не буду. Поговорим после, когда мы вас арестуем и когда я буду иметь честь вас допрашивать…

Его увели.

Дзержинский прошелся из угла в угол, постоял у окна, потом повернулся к Веретилину и спросил:

— Заговор?

— Надо думать, — заговор! — ответил Веретилин. — Судите сами, — этот типчик явно грозится восстанием, Александрович не появляется вторые сутки.

Шестого июля в три часа пополудни двое неизвестных вошли в здание немецкого посольства. Посол Германии граф Мирбах не сразу принял посетителей. Им пришлось подождать. Ждали они молча, — секретарша в это время просматривала в приемной газеты. Минут через двадцать раздались уверенные шаги Мирбаха; он властной рукой распахнул дверь и, когда дошел до середины приемной, — один из посетителей протянул ему бумагу — свой мандат. В это мгновение другой выстрелил из маленького пистолета — в грудь послу, но не попал. Мирбах рванулся к двери. Тот, который протянул бумагу, скривившись, швырнул гранатку, которая с грохотом взорвалась в углу возле камина. Уже в дверях Мирбах упал навзничь, — четвертая пуля попала ему в затылок. Диким голосом, на одной ноте визжала белокурая секретарша; по лестнице, вниз, в подвал скатился второй советник, захлопнул дверь, стал придвигать к ней комод. Хрипя, граф умирал один на пороге своей приемной; никто не пришел ему на помощь, даже военный атташе заперся в своем кабинете. Медленно оседала пыль, поднятая взрывом. На старой липе во дворе встревоженно кричали вороны.