Литературные беседы. Книга вторая ("Звено": 1926-1928)
Шрифт:
Песня:
Сам заправский я мужик,Я скажу вам напрямик:Вами жадность одолела,Нет для вас милее дела,Как хоть с нищего сорвать,(Правды незачемскрывать).Нонче все вы носдерете,«Городских» за грудьберете:«Как теперь мы все равны,То…сымайте-ка штаны!»Басня:
Гимн:
Гнет проклятый капиталаОбрекал нас всех на муки,Принуждая наши рукиПоднимать чужую новь.Не отрицая гениальности Демьяна Бедного с точки зрения классовой борьбы с гнетом капитала, мы все же затрудняемся признать его поэтом в старом (буржуазном) смысле этого слова. Хоть и рифмует он «муки» и «руки», «равны» и «штаны», а все-таки не поэт. И сколько бы его ни читали в красноармейских частях, «национальным» от этого он не сделается. Нужно глубоко презирать родину, чтобы признать Демьяна «гласом народа».
< «МОСКВА ПОД УДАРОМ» АНДРЕЯ БЕЛОГО. –
«ПОМЕЩИЧКИ» О. МИРТОВА>
Hовое произведение Андрея Белого «Москва под ударом» — только часть задуманного романа «Москва». Размах грандиозный: идея, кратко и вразумительно изложенная в предисловии, — планетарного масштаба. Это — история России, расколотая надвое революцией. В первом томе изображается «беспомощность науки в буржуазном строе», «схватка свободной по существу науки с капиталистическим строем; вместе с тем показано разложение устоев дореволюционного быта и индивидуальных сознаний». Во втором — обещана «картина восстания новой «Москвы», не татарской и по существу уже не «Москвы», а мирового центра». Авторское объяснение при чтении романа лучше всего забыть: не то — все провалится в такую непролазную символическую трясину, в такую «идеологическую» бессмыслицу, что придется литературу эту признать упражнениями графомана. Нет, уж лучше, к чести автора, допустить, что его предисловие — условный реверанс в сторону власти, насмешливо-верноподданнический подмиг. И потом читать роман просто, не «вычитывая».
Андрей Белый, автор целого словаря неологизмов, создал удачное словечко «мерзь»: оно повторяется бесконечно в его книге, дает основной тон. Оно могло бы стоять как заглавие, ибо в «мерзи» — жирной, липкой, «вольной», в «мерзи», заливающей весь мир, в запахе падали и гнили — страшная и отвратительная сила этой книги. Автор упивается убожеством, безобразием, уродством; он опьянен смрадом; он неистовствует при виде гнойных язв и растленных душ; приходит в исступление, смешивая грязь с кровью, пытки и постыдные болезни. Какой же тут быт и «общественность»? Мы в области самой безудержной фантастики. Это — сумасшедший бред об аде и — смело можно сказать — никогда еще, ни одному человеческому воображению ад не мерещился таким омерзительным. Главный герой Белого — Мандро — какая-то чудовищная схема зла. Происходит он не от Гоголя (у Гоголя — люди), а от мелодраматического злодея — испошленного и измельченного. Не «Зло» с большой буквы, а подлость — бескорыстная, почти абстрактная. Автор заявляет о нем: «Как видите, он был префантастической личностью: не собирал миллионов; и гадил для гадости ; случай редчайшей душевной болезни». А. Белый поражен той же болезнью (она — не «редчайшая»): всюду видеть гадов — и выть шакалом над гниением. Гипнотизирует его Мандро; этот «интереснейший гад»; и как во сне идет за ним автор. Жутко признаться — читатель от него не отстает; с отвращением, с физической почти тошнотой читает страницу за страницей: роман Белого нельзя отшвырнуть в сторону — он вцепляется, наваливается, как ночной кошмар. Приторно-едкий дух его отравляет и преследует. Какое нестерпимое мучительство — сцена
Содержание этой страшной истории — сумбурно-мелодраматическое. Мандро, немецкий шпион, желает похитить у знаменитого профессора его открытие. У профессора — разочарование в науке и «шатание основ». Из такой «фильмы» А. Белый делает «дьявольское действо». Об эстетике этого «мирового» Гиньоля предоставляем судить читателю:
«Со свечою он (Мандро) кинулся к глазу профессора; разъяв двумя пальцами глаз, он увидел не глаз, а глазковое образование; в "пунктик", оскалившись, в ужасе горьком рыдая, со свечкой полез. У профессора вспыхнул затон ярко-красного света, в котором увидел контур — разъятие черное (пламя свечное); и — жог, кол, влип охватили зрачок, громко лопнувший; чувствовалось разрывание мозга: на щечный опух стеклянистая вылилась жидкость».
О романе О. Миртова «Помещички» можно было бы и не упоминать. Это — с литературного дна. Но ведь и массовое творчество — поучительно. Когда-нибудь историк будет говорить о «литературной манере 20-х годов» — и, быть может, найдет в ней свою прелесть. Мы, современники, далеки от исторической объективности. Мы возмущаемся, спорим; подождем: нас рассудят «благодарные потомки».
«Помещички», конечно, с советским штампом, т.е.: лежачие буржуи попираются пятой, а крестьянин Петр, коммунист, приобретает сходство с «социалистом» Христом. Язык — простонародный, т.е. с руганью, синтаксис по последней моде — растрепанный, со скобками, тире и многоточиями. Одним словом — Андрей Белый, приспособленный к нуждам пробуждающегося рабоче-крестьянского класса. Говорится о деревне — идиллия…
«Наберется, этак, в избу мужиков с полдеревни, – не продохнуть — из кажной пасти дым. Заспорят, заругаются — …перекидывается из глотки в глотку».
Говорится и о быте актеров: и центр книги (должно быть, символический) великое междоусобие из-за кражи штанов. Один товарищ-актер у другого стащил. Двести страниц… это уже не идиллия, а Гомер. Величественно разворачивается борьба страстей и кончается побоищем, как в Илиаде.
Вырываю наудачу один диалог. Для «couleur locale».
«— Не нервничай, Миша, не нервничай! Размер, мамочка, твой?
– Мой, но…
– Полосочка та?
– Вот именно, как будто бы не та!
– Как будто бы! Из-за «как будто бы» скандал?
– Но, например, протертый зад…
– При чем тут «например»! Ха-ха! Го-го!
– Нахальство беспримерное! Да сколько же народу их перетаскало!
– Га-га-га!…»
Если это – творческая фантазия — достойно удивления! Если быт, тем хуже для быта.
< «РОВ ЛЬВИНЫЙ» А.РЕМИЗОВА. –
«РАЗНЫМИ ГЛАЗАМИ» Ю. СЛЕЗКИНА>
В «Воле России» закончилась печатаньем вторая часть романа А.М. Ремизова «Ров львиный». Первая часть («Канава») несколько лет тому назад появилась на страницах «Русской мысли». Настроением своим «Ров львиный» примыкает к «Крестовым сестрам» и «Оле». Но резко отличается от них по тону, по «интонации» повествования. В «Оле» преобладает рассказ: перед нами проходит жизнь героини в последовательности событий, в реальном времени и реальном пространстве. Действующие лица живут независимо от автора: его участие в их судьбе, его любовное к ним отношение только ведет читателя; руководит его вниманием; создает вокруг них атмосферу любовности. Конечно, автор не холодный наблюдатель; о чем бы Ремизов не писал — о самом важном или о самом незначительном — он весь тут: своими чувствами, мыслями, всей душой «участвует». Подойти со стороны, описать объективно — не умеет. Через чувство, или, вернее, сочувствие приходят к нему «герои». Так полюбит их, «обездоленных и обойденных» (других для него не бывает), так пожалеет, что увидит вдруг до конца, до мельчайшей подробности. И всегда, одновременно, видение людей — острое и подлинное — (как себя знаю!) и общая с ними мука, любовь-жалость. В «Оле» любовь – сдержанная, участие – спокойное, умиленное. Конкретность вещей и событий, «видение» поэтому большое. Эмоциональная напряженность прорывается изредка словами «от себя», лирическими тирадами. Но душа — спокойна, и мир раскрывающийся в глубине ее, кажется нам отчетливым и стройным. Мы почти забываем, что мир этот — лишь «душевный пейзаж»: так похож он на действительность, на «мир внешний». Во «Рву львином» иллюзия «объективности» разрушается. Душа автора взволнована, взбаламучена до дна; исчезла прозрачность, искривились, переломались линии фабулы — зыблются, расплываясь, лица; все задвигалось, зашаталось: и ясный «объективный» мир превратился в смутный призрак, в сонное видение. Роман становится лирическим монологом. От себя и о себе говорит Ремизов; единственная реальность — его сознание, его чувство. Не прикрываясь «чужими именами» от первого лица, «от всего сердца»: