Литературные герои на улицах Петербурга. Дома, события, адреса персонажей из любимых произведений русских писателей

Первушина Елена Владимировна

Ломоносов

Одним из создателей нового литературного языка стал сын рыбака-помора, будущий академик Михаил Васильевич Ломоносов.

Историк литературы Григорий Александрович Гуковский писал о Ломоносове: «Ему принадлежит честь быть первым писателем, упорядочившим языковое хозяйство русской культуры после петровского переворота, и он был первым в ряду организаторов правильной русской речи, подготовивших великое дело Пушкина, создателя современного литературного русского языка».

Новый язык был зафиксирован Ломоносовым в статье «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке», а также в двух книгах – «Риторика» (1748) и «Российская грамматика» (1757), давших первое научное описание живого русского языка XVIII века.

М. В. Ломоносов

«Труд

Ломоносова полагал конец безграничному разнобою, разброду языковых форм, пестривших языковую практику начала XVIII века, – пишет Гуковский. – Он вводил в литературную и даже разговорную практику грамотного населения принцип организованности, правильности речи, известную нормализацию ее, хотя сам Ломоносов и не придумывал никаких правил языка, а стремился в своем труде к установлению законов русской речи, такой, какой он ее знал, потому что он, по его словам, „с малолетства познал общий российский и славянский язык, а достигши совершенного возраста с прилежанием прочел почти все древне-славено-моравским языком сочиненные и в церкви употребленные книги“. Сверх того, довольно знает все провинциальные диалекты здешней империи, также слова, употребляемые при дворе, между духовенством и простым народом».

Сам Ломоносов полемизировал с проповедником Гедеоном Гриновским, который утверждал с кафедры: «Ежели бы я хотел вам здесь описать, сколько вреда произошло от таких, которые подчинять смели слово Божие какой-нибудь науке или искусству и изобретениям человеческого разума, пространное бы и страшное открыл позорище», – и советовал молодым священникам, чтоб риторика «не была повелительницею, но совершенно служительницею».

Ломоносов написал в ответ язвительную эпиграмму, в которой защищал изучение родного языка и риторики – искусства произносить речи. Обращаясь к некоему вымышленному попу Пахомию (под которым подразумевается Гриновский), Ломоносов пишет:

Пахомей говорит, что для святого словаРиторика ничто; лишь совесть будь готова.Ты будешь казнодей [1] , лишь только стань попомИ стыд весь отложи. Однако врешь, Пахом.Начто риторику совсем пренебрегаешь?Ее лишь ты одну, и то худенько знаешь…<…>Ты думаешь, Пахом, что ты уж Златоуст!Но мы уверены о том, что мозг твой пуст.Нам слово божие чувствительно, любезно,И лишь во рте твоем бессильно, бесполезно.Нравоучением преславной ТелемакСтократ полезнее твоих нескладных врак.

1

То есть проповедник.

В последних строках имеется в виду весьма популярный в XVIII веке дидактический роман Ф. Фенелона «Приключения Телемака» (1699), пропагандировавший в том числе и идеи Просвещения.

В своем учебнике «Риторика» (1748) Ломоносов напоминает своим читателям, что необходимо всеми способами обогащать речь, стремиться к «речевому изобилию», к пышности и одновременно изяществу. Он дает практические советы, как создавать «предложения, в которых подлежащее и сказуемое сопрягаются некоторым странным, необыкновенным или чрезъестественным образом, и тем составляют нечто важное и приятное». Не все современники были с ним согласны. Например, Александр Петрович Сумароков (о нем речь пойдет в следующей подглаве) писал в свое время: «Многие читатели, да и сами некоторые лирические стихотворцы рассуждают так, что никак невозможно, чтобы была ода и великолепна, и ясна; по моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности». А в другой раз в своей статье, «К типографским наборщикам», высказался еще резче: «Языка ломать не надлежит; лучше суровое (т. е. простое, грубое. – Е. П.) произношение, нежели странное словосоставление».

Примером «чрезъестественного сопряжения» является начало «Слова похвального… Елизавете Петровне… на торжественный день восшествия ея величества на всероссийский престол» (1749). Оно звучит так:

«Если бы в сей пресветлый праздник, Слушатели, в который под благословенною державою всемилостивейшия государыни нашея покоящиеся многочисленные народы торжествуют и веселятся о преславном ея на всероссийский престол восшествии, возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозреть обширность пространного

ея владычества, и слышать от восходящего до заходящего солнца беспрерывно простирающиеся восклицания и воздух наполняющие именованием Елисаветы, – коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось! Коль многоразличными празднующих видами дух бы наш возвеселился, когда бы мы себе чувствами представили, что во градех, крепче миром нежели стенами огражденных, в селах, плодородием благословенных, при морях, военной бури и шума свободных, на реках, изобилием протекающих между веселящимися берегами, в полях, довольством и безопасностью украшенных, на горах, верхи свои благополучием выше возносящих, и на холмах, радостию препоясанных, разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разные племена разными языками, едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею самодержицею хвалятся».

От этих сложных и тяжеловесных фраз захватывает дух – и буквально: их сложно произнести на одном дыхании, но и в переносном смысле: от открывающейся перспективы. Автор заставляет наше воображение подняться высоко и увидеть просторы российского государства – от горизонта до горизонта.

Другой пример – два стихотворения Ломоносова: «Утреннее размышление о божием величестве» и «Вечернее размышление о божием величестве».

В первом он пишет:

Когда бы смертным толь высокоВозможно было возлететь,Чтоб к Солнцу бренно наше окоМогло, приблизившись, воззреть,Тогда б со всех открылся странГорящий вечно Океан.Там огненны валы стремятсяИ не находят берегов,Там вихри пламенны крутятся,Борющись множество веков;Там камни, как вода, кипят,Горящи там дожди шумят.

А вечером поэт видит, как

…Взошла на горы черна тень;Лучи от нас склонились прочь.Открылась бездна звезд полна:Звездам числа нет, бездне дна.Песчинка как в морских волнах,Как мала искра в вечном льде,Как в сильном вихре тонкой прах,В свирепом как перо огне,Так я, в сей бездне углублен,Теряюсь, мысльми утомлен!

И размышляет о том, что

Уста премудрых нам гласят:«Там разных множество светов,Несчетны солнца там горят,Народы там и круг веков:Для общей славы божестваТам равна сила естества».

И снова от строк исходит явственное и зримое ощущение величия, которое захватывает и поражает читателя.

Но Ломоносов умел видеть и малое, а его стих мог быть легким и подвижным, поистине прыгучим, как в этом стихотворении о кузнечике.

Кузнечик дорогой, коль много ты блажен!Коль больше пред людьми ты счастьем одарен;Препровождаешь жизнь меж мягкою травоюИ наслаждаешься медвяною росою.Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,Но самой истинной ты перед ними царь;Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен,Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен;Что видишь, все твое; везде в своем дому,Не просишь ни о чем, не должен никому.

* * *

Ломоносов поделил слова русского языка на три группы. Первая – слова, общие для церковнославянского и русского языков, такие как: Бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второй «принадлежат слова, кои хотя еще употребляются мало, а особливо в разговорах, однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, господень, насажденный, взываю. Неупотребительные и весьма обветшалые отсюда выключаются, как: обаваю, рясны, овогда, свене и сим подобные. К третьему роду относятся, которых нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь», то есть хорошо знакомые нам и прочно занявшие место в современном русском языке, чисто русские слова, не имеющие связи с церковнославянским языком.