Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933)
Шрифт:
Если действительно переворот был вдохновлен Горьким, то, по-видимому, приняли в нем участие все антирапповские силы… Все хлынули, как в прорванную плотину; все принялись добивать общего противника. Разумеется, застрельщики схватки, «крайние» типа Безыменского, немедленно заявили претензию на главенство и влияние. Отчасти они этого добились: поэтому рассматривать происшедшую перемену как чистое, простое «поправение» нельзя. Лозунг «живого человека», например, сейчас опять считается упадническим и реакционным. Опять рекомендуется изображать только героев и только в «наиболее героических аспектах». Опять взята под подозрение «психология»… Но все это не беда. Неважно, что былые оппоненты получили возможность развивать свои глупые и невежественные теории, — важно, что тут же рядом им можно возразить, важно, что исчез непогрешимый надсмотрщик, устанавливавший законы, важно, что вместо литературы, управляемой по регламенту, может
При владычестве РАППа «теоретизирование» было как бы основным делом литературы. Критики вели между собой непрерывные споры. Дискуссии сменялись дискуссиями. «Руководящие товарищи» объявляли, наконец, свой приговор по тому или иному вопросу. Тогда появлялась какая-нибудь новая теория: пища для новых критических совещаний… Писатель в споры вступал редко. Он не всегда мог понять, чего от него хотят. Осуждена была, например, теория «двух струй» (была и такая!). Писатель пишет рассказ. Две струи в его рассказе, одна струя или никаких струй вовсе – как знать? Рассказ напечатан. Писатель трепещет. «Руководящий товарищ» может найти, что это «вылазка классового врага» — и тогда хлопот не оберешься. Может и оказаться, что по части струй не все благополучно… Полная неизвестность вообще. На верхах безостановочно шли отвлеченные «идеологические» беседы, приправленные цитатами из «классиков марксизма». Внизу, в толпе, писатель писал робко, озираясь на начальство. Иной связи между литературой и критикой не было.
Сейчас споры стихают. Лозунги еще выставляются, но они ни для кого не обязательны. Подлинная литература отвоевывает себе некоторую самостоятельность… Это становится с каждой новой книжкой советских литературных журналов все заметнее. Журналы, бесспорно, делаются живее. Еще нет в них сколько-нибудь значительных произведений, отражающих эту сравнительную свободу творческого замысла, — но дух, стиль и состав журналов иной: в основу их кладется лишь общее сочувствие революции и «строительству», без прежнего почтительного следования очередным рапповским предначертаниям. Комсомольцам, желавшим Авербаха свалить, не удалось захватить ту «командную вышку», на которой он держался. В советской литературе нет больше администрирования. Партия восстановила в правах принцип внутренней «перестройки», не подчиненной окрикам и механическим указаниям свыше. По существу, это довольно близко к тому, чего добивался Воронский, в чем он был поддержан в 1925 году и за что потом поплатился.
Не случайно из всех требований, предъявлявшихся Авербахом к литературе, ему сейчас настойчивее всего инкриминируется лозунг «союзник — или враг». Лозунг этот явился на смену понятию «попутчик» и выражает требование немедленного, решительного выбора без каких-либо колебаний или отступлений — с нами или против нас? В свое время он вызвал восторженное одобрение всей московской печати. Всем писателям, насчет которых могли еще быть сомнения в отношении их «классовой благонадежности» — Федину, Олеше, Вс. Иванову, Зощенко, Бабелю и другим — был в упор поставлен этот вопрос: сообщник или враг? Сейчас… Сейчас это «левацкое вульгаризаторство». Вновь признается естественным, что писатель может сомневаться, медлить, искать пути: партия не должна в это время покрикивать на него, партия должна помочь ему обрести единственный в мире источник света — ленинизм.
Кто-то сравнил теперешнее оживление советской литературы с первыми месяцами НЭПа. Сравнение довольно меткое. Государство отказалось от управления литературой, оно как бы согласилось на некий свободный обмен в этой области… В России сейчас, может быть, больше спрашивается с писателя, чем прежде, но и дается ему больше. Он чуть-чуть меньше чиновник, чем был раньше, чуть-чуть больше творец. Опека ослаблена: осталась в полной силе цензура, конечно, — но зато уменьшилось дотворческое внушение.
Долго ли это продержится? К чему приведет? Гадать можно только впустую. Но отметить улучшение в судьбе русской литературы надо. В Кремле как будто сообразили, наконец, что пресловутый «план» к словесному творчеству неприменим.
«СОВРЕМЕННЫЕ ЗАПИСКИ». Книга. 50-я. Часть литературная
Юбилей «Современных записок» — большое событие в нашей здешней жизни. Не обычное, рядовое «редакционное торжество» отмечаем мы в эти дни, а общий наш и редкий культурный
П.Н. Милюков в особой статье уже приветствовал редакцию журнала. Не могу все-таки начать отчет о юбилейной книжке «Современных записок» так, как обычно, — т.е. прямо с разбора помещенных в номере литературных произведений. Еще на днях, в частной беседе, один известный русский писатель говорил:
— В сущности, это лучший журнал из всех, какие у нас были. Даже и в России.
Есть, может быть, в этих словах преувеличение. Но очень небольшое. В том, что «Современные записки», во всяком случае, один из двух-трех лучших журналов, какие были в России, — сомневаться невозможно. Для эмиграции же эти пятьдесят книг, при всей спорности многих отдельных вещей, в них помещенных, — подлинный «патент на благородство».
В юбилейном номере редакция пожелала, по-видимому, продемонстрировать свою заботу о «литературной смене» и уделила молодым писателям больше места и больше внимания, чем обычно. Академизм «Современных записок», впрочем, давно уже начал сдавать свои позиции. Первоначально журнал стоял на охранительной, так сказать, точке зрения: он не осуждал «исканий», но и не интересовался ими; не отрицал таланта у молодежи, но на свои страницы допускал исключительно писателей с более или менее громкими именами. Именно в том, что называется «хранением заветов», редакция видела свою задачу. Но шли годы — и мало-помалу стало выясняться, что «заветы» — не консервы, которые можно хранить сколько угодно, лишь бы только не подвергать их действию свежего воздуха. Появилась опасность отрыва от жизни ради холодноватого музейного благолепия. К чести руководителей «Современных записок» надо сказать, что они это вовремя почувствовали и проявили достаточно гибкости в маневрировании. Сейчас в журнале существует принцип преемственности: от Куприна, Ремизова или Алданова мы беспрепятственно переходим к Сирину, Газданову или Берберовой. «Современные записки» не только поддерживают прошлое и настоящее, но и думают о будущем. Ощупью они идут к нему, допуская неизбежные ошибки, колеблясь в симпатиях и в выборе, теряя в пресловутой своей «солидности», но зато выигрывая в живости… Неизвестно, кто, действительно, будет литературным наследником былых «заветов», но это сейчас и не существенно. Гадать не к чему. Важно другое: сознание, что кто-то принять и продолжить эти «заветы» должен. Словесность продолжается, потому что не умерла культура.
Книга открывается первыми главами нового романа Алданова «Пещера». Это, как говорится, подарок читателям к юбилею: давно уже многие спрашивали, будут ли продолжены «Бегство» и «Ключ», давно ждали рассказа о том, что стало с Кременецким, с Брауном, с Нещеретовым и всеми вообще героями правдивой и увлекательной алдановской хроники. Мы успели с ними настолько уже свыкнуться, что невольно искали их вокруг себя здесь, где-нибудь совсем близко, в том или ином эмигрантском центре… Лучший комплимент писателю трудно сделать: его образы, значит, безошибочно верно были угаданы и очерчены, если обрели плоть и кровь. Можно сказать даже еще определеннее: мы подружились на страницах «Ключа» и «Бегства» с семьей этого петербургского адвоката, такой жалкой, слабой и человечной; как о друзьях смутно тревожились: где Кременецкие теперь? Муся в Париже. Старики Кременецкие в Берлине. Семен Исидорович хворает, обеднел и нервничает. Он перевел в немецкие деньги главную часть своих сбережений, утверждая, что «Германия все-таки есть Германия, а марка есть марка». Афоризм оказался не из удачных, к тревожному изумлению Тамары Матвеевны, твердо верящей в гениальную проницательность мужа: марка подвела. Впрочем, Кременецкий духом не падает. «Папа говорит, — сообщает дочери Тамара Матвеевна, — что Россия должна скоро возродиться и что мы скоро опять будем в Питере, я сама так думаю, и чего бы только я ни дала, чтобы опять жить, как прежде, до всех этих несчастий». Алданов как будто нарочно оставляет своим героям все их иллюзии — не только насчет Питера и «прежней жизни», но и другие, чтобы тем печальнее казалось все повествование, озаренное горькой и холодной мудростью Брауна.
«Жанете» Куприна дан подзаголовок — роман. Между тем, напечатано всего тридцать страниц текста, а в следующем номере уже обещано окончание. Роман будет, по-видимому, чрезвычайно короткий. Куприн рассказывает о русском чудаке-профессоре, живущем в убогой парижской мансарде. Жанета — маленькая девочка, которую профессор встречает на улице: она входит в действие лишь в самом конце напечатанного отрывка. Любопытство возбуждено, но надо запастись терпением на три месяца. Пока можно только сказать, что парижское житье-бытье ученого русского энтузиаста описано Куприным с обычным для него легким и уверенным мастерством.