Литературные заметки
Шрифт:
Между прочим, диалектизмы в произведениях, написанных о деревне, считаю явлением абсолютно естественным: а как же обойтись без них, если хочешь описать речь мужиков? Другое дело - авторская речь, ремарки. Тут язык должен быть чисто литературным (на мой взгляд, это правило нарушал, например, В. Шишков). Диалектизмы в создании образа персонажа необходимы, но самому лучше под это не подпадать. Единственный мой упрек астафьевской "Царь-рыбе", которую считаю великолепной книгой,- это злоупотребление диалектизмами в авторской речи...
Но вернемся к нашей теме, О каких еще рассказах вы хотели бы услышать?
– О "Трали-вали".
– Когда я с внуком Поленова странствовал
– А вы вспоминали тургеневских "Певцов", когда писала этот рассказ?
– Нет, прямой зависимости я тут не вижу. У меня - о другом. И еще, в рассказе "Трали-вали" я сделал попытку профессионально - как музыкант описать песню (обычно тут сталкиваешься со штампами,- говорю это опять же как бывший музыкант,- типа: "Песня взмывала ввысь..." и т. д.)...
Любопытная история предшествовала рассказу "Странник". Студентом был я на практике в Ростове. Кстати,- опять отвлекусь чуть в сторону,- руководил практикой Ефим Дорош, прекрасный писатель, которого я тогда как-то не оценил: длинноносый, темноглазый, довольно невеселый человек, он в ту пору казался мне чуть ли не стариком А ему было всего сорок. То есть теперь я намного его старше. Между прочим, как раз он очень советовал мне писать очерки (сам он тогда работал над "Деревенским дневником").
Можно было поехать куда угодно, хоть на Камчатку, но я полагал, что мое дело изучить Россию. И вот мы - в Ростове.
Товарищ мой - он сочинял стихи - писал (ведь практика же) поэму про раскопки, которые велись в окрестностях Ростова. Надо было отчитываться и мне. Пошел я в местную газету. "К чему лежит ваша душа?" - спросили меня там. Я почему-то ответил: "К фельетону". Тогда из газеты меня направили в городской суд, оттуда послали в милицию, где можно было взять на выбор убийство, грабительство, поджог. Но это же для фельетона не тема. И вот попалось мне такое дело: был арестован некто, под видом странника ходивший по городам и весям. Я, что называется, ознакомился с фактами: этот хмырь с бородой (а бородатые экземпляры тогда еще редко встречались в России) пришел в церковь, где, упав на пол, истово молился (во спасение России). Подошла к нему старушка и, узнав, что он странник божий, предоставила ему ночлег. Со старушки взять было нечего, но она сдавала угол каким-то молодоженам, чьи небогатые пожитки он и присвоил. Поймали его на базаре, где он, уже выпивши, торговал ворованным.
Ну и биография у него оказалась! Сначала учился на художника, а потом обворовывал церкви, бродяжничал... Я написал о нем небольшой фельетон, который с удовольствием опубликовала маленькая районная газетка...
...А когда я вернулся в Москву, то вдруг померещилось мне в фигуре странника нечто большее, чем простой мелкий жулик,- наверное, и какая-то неясная мысль влекла его вдаль. И я написал рассказ.
– Когда вышел "Странник" и некоторые другие ваши рассказы, населенные подобными типами, кое-кто из критиков упрекал вас в любовании иррациональными, темными сторонами человеческой души. Но ведь вот что интересно: странник - пустой, недобрый, вороватый парень, а именно через его восприятие oткрывается нам мистерия полей, эти подбегающие к дороге березки, вообще красота мира. А видим мы ее глазами жулика.
Кстати, многим вашим героям (вспомним и Егора из "Трали-вали") присуще смутное влечение к дороге. Вот и в "Северном дневнике" звучит гимн дороге, и произносите его - вы... Почему же вы так любите странников?
– Да нет, у меня далеко не все рассказы о странниках. Если же говорить о значении дороги, странничества, то для писателя нет ничего лучше. Масса новых впечатлений, глядишь на всё жадно, запоминаешь ярко, характеры встречаются такие, что хоть сейчас в рассказ! Только нужно ехать обязательно одному, а если трое-четверо, ничего не выйдет,- приедешь бог знает куда, сядешь с друзьями за самовар, и опять пошли московские разговоры, будто и не уезжал. А одному скучно, когда один, тянет на люди, поговорить хочется, разузнать, как живут,- ведь каждый человек так глубок, так интересен.
Сказать по правде, я только теперь принимаюсь за городские рассказы, а раньше: поехал на Волгу, в Городец - написал два рассказа, поехал на Смоленщину- три, поехал на Оку - два, и так далее.
Люблю свой дом в Абрамцеве, но и жалею, жалею, что купил когда-то, очень держит дом - ремонты всякие,- не стало прежней легкости, когда за полдня собрался - и был таков!
Хочу на Валдай! Хочу опять стать бродягой, думаю всё время, как я когда-то одиноко ездил, никому не известный, никем не любимый... Чем не жизнь?
Хочу ехать на пароходе. Можно бродить ночь по палубе. Говорить с вахтенными матросами, слушать машину. Можно проснуться на рассвете от тишины - потому что стоишь возле пристани у какой-нибудь деревеньки - и жадно увидеть и увезти с собой какую-то милую подробность. Чтобы потом вспомнить.
Помню, как когда-то мы, молодые писатели, ездили в гости к Илье Григорьевичу Эренбургу, который писал тогда "Люди, годы, жизнь". Интереснейшая была встреча. У него оказался мой первый, и тогда единственный, сборник "На полустанке". Не припомню уже, что я написал на нем Эренбургу, а он в ответ написал мне на своей книге: "Все мы живем на полустанке". То есть в пути...
– Вы пишете и детские рассказы и даже являетесь членом редколлегии журнала "Мурзилка". Однажды на страницах этого журнала вы выступили в очень необычном жанре - написали статью для самых маленьких о Лермонтове. И вот вышли ваши новые рассказы "Свечечка" и "Во сне ты горько плакал", построенные в форме обращения к маленькому сыну. Дети интересуют вас как собеседники, в обращении к которым вы испытываете особую потребность. Так ли это?
– Одно дело рассказы о детях, а другое - для детей. Вы упомянули "Мурзилку". Так вот, если иметь в виду самого маленького читателя, то рассказ для него должен быть предельно прост, лаконичен, интересен и поучителен. (Это, кстати, большое искусство; есть писатели, посвятившие этому свою жизнь.) Рассказ же о ребенке, написанный для взрослых, может быть сколь угодно сложен. Во всяком случае, свои рассказы о маленьком сыне ("Свечечка" и "Во сне ты горько плакал") я бы ни за что не посмел предложить маленькому читателю.
– Юрий Павлович, в одном из ваших очерков, написанных более десяти лет назад, вы говорили о том, что мужество писателя - это мужество особого рода. Как бы вы, сейчас могли развить эту мысль?
– Очень ярко помню свою фамилию под своим первым рассказом - мало того, что я испытывал счастье, но в глубине души думал: "Вот кто-то прочтет, и мой рассказ на него подействует - и человек этот станет иным!" Я уж не говорю о той вульгаризаторской критике, отзвуки которой я еще застал и по которой выходило так: стоит только написать положитель-ного героя - и сразу, немедленно весь народ пойдет по его стопам. А отрицательный герой обязательно деморализует общество. Если писатель изображал отрицательного героя, он, таким образом, "предоставлял трибуну врагу". Вот ведь до чего договаривались!